Теплотворный поэт

Когда я читаю этого поэта, мне всегда хорошо с ним, тепло. Так же, как и в его квартире в Иркутске, где такими же теплыми руками его жены Оли и тогда еще маленькой Вари было изобретено из воздуха что-то на удивление вкусное после неожиданного вторжения гостей. На стенах разместились рисунки его друзей – иркутских художников, а на книжных полках – фотографии любимой бабушки Евы Боруховны из Гродно и дедушки – киевлянина Давида Звенигородского, одного из первостроителей Биробиджана.

Этот так и не получившийся еврейский рай после войны едва не был превращен предсмертной параноидальной волей вождя в гетто для всех без исключения советских людей этой национальности, даже таких знаменитостей, как Илья Эренбург, Исаак Дунаевский, Лев Ландау, Василий Гроссман и так далее. Всё было настолько перепутано тогда, что для отца Толи, кадрового офицера НКВД, эти люди могли оказаться поднадзорными, в то время как Толина мама, учительница английского, была их верная почитательница.

Но хотя в Биробиджане жизнь Толи как поэта так и не успела окончательно сложиться, в нем не чувствовалось никакой ущемленности или обойденности успехом, ибо таким уж он был теплотворным поэтом и человеком, что никогда не обвинял в своих неудачах других людей.

Как все настоящие поэты, он был доверчив и, принятый в Литинститут, был исключен оттуда за то, что оставил ключ не заслуживавшим этого друзьям-однокурсникам. В итоге его учение там прервалось надолго, пока он служил в армии, подрабатывал слесарем, коллектором у геологов, редактором заводского радио, а потом газетчиком иркутской «молодежки».

Но годы застоя не прошлись утюгом по его не причесанным под общую гребенку, но всегда теплым мыслям. Не очень умея помогать самому себе, он всегда помогал литературной молодежи. Став главой Иркутского отделения Союза российских писателей после раскола среди коллег, Кобенков не отвечал злобой на издевательские нападки, хотя неистовые оппоненты не постеснялись напечатать к дню рождения некролог о нем и даже именовали его Лейбой Троцким. Эти глубокие раны чувствуются в трагическом стихотворении «Иркутску». Страдал Толя и из-за того, что никак не удавалось наладить дружеского взаимопонимания во имя общего дела с Валентином Распутиным, которого он безмерно уважал как писателя.

И все-таки Кобенков сумел организовать первый в истории Сибири международный поэтический фестиваль, когда американский и польский поэты, парижская пара, повенчанная музой, и очаровательная никарагуанка читали стихи на своих языках вместе с петербуржцами, москвичами, уральцами и сахалинцами в переполненных залах и в Иркутске, и на Братской ГЭС, и на станции Зима.

Что важнее в поэзии: периодически выплескивающаяся через край раскаленная лава, оставляющая лишь холодный пепел, или не обжигающая, но постоянная, не перестающая согревать человеческая теплинка?

В почти безнадежное предоттепельное время Леонид Мартынов с надеждой хватался за «маленький градус тепла». В пору грозящего катастрофами глобального потепления меня, признаюсь, пугает параллельное похолодание в отношениях между людьми. Писатели, разбредясь по разным тусовкам, словно обледенели душой. Политики становятся всё более нетеплыми, формальными в общении со своими избирателями, а профессиональные создатели «политических имиджей» навязывают своим подопечным весьма банальные приемы с якобы демократическим пожиманием рук толпе, неумелым вскидыванием выборочно-показательных детей, беглым, будто бы привычным с колыбели православным перекрещиванием груди никак не подчиняющимися пальцами бывших несгибаемых атеистов.

Увы, эта нетеплость переходит и в интимные отношения: мужчины боятся быть заподозренными в сентиментальности, которая почему-то стала считаться признаком недостаточной мужественности. Во многих стихах днем с огнем не отыщешь человеческой теплоты, подмененной западническим или националистическим высокомерием, ухмылистым стебом, а то и матом, щедро благоухающим на страницах заносчиво маргинальных сборничков, высмеиванием всех и вся, исключая, конечно, себя, любимых.

Анатолий Кобенков, хоть и выразил застенчивую самоироничную надежду на то, что и у него будет посмертный музей, оговорился, правда, что единственным смотрителем в нем, скорее всего, будет мама. На самом деле до собственного музея у него руки не дошли, но он оставил любовно написанную картинную галерею негероических героев своего времени, где есть одно великое русско-еврейское стихотворение «Визит» о незабываемой тетушке Нехаме, предвосхитившей мудрый образ далеко не худшей смерти. И у меня была тетка, которую я называл «Ра», тоже незабываемая, потому что она была первым человеком в моей жизни, кто назвал Сталина убийцей.

Но Толя, опираясь на горькую мудрость родичей, учился и у собственного опыта, а он был немалый, и при этом сам оставался большим, несовременно непрактичным ребенком, что усложняло жизнь, зато сохраняло чистоту стихов. Не выдержав изматывающей ежедневной литературной борьбы в Иркутске, он прошел испытание Москвой, не поддавшись на ее коварные карьеристские соблазны, что в чьих-то циничных глазах, может быть, и выглядит неудачей. А ведь нравственная теплотворность – это огромная удача в противовес торжеству безнравственно обледеняющего людей бездушия, которое допускает по-хамелеонски приноровиться к грубой силе, к комфортно безыдейной идеологии, в которой идеалами и не пахнет.

Кобенков никогда не был дидактиком с поучительно поднятым пальцем и не считал себя единственным обладателем истины. Но у него есть прорывы в мудрость, коей стоит поучиться:

И в грязи красота.
Во всяком разе,
былое чистоплюйство истребя,
я разглядел выпрастыванье грязи
из сущности, ей данной, –
из себя.

Как дивно здесь употреблено в первый раз в нашей поэзии это, видимо, непереводимое чисто русское слово «выпрастыванье». Бедные переводчики, да им ни в жизнь не управиться с этим словом. Хотя, кто знает…

А как чисто и выстраданно сказано вот это: «…люблю не женщину, которой я богат, / а ту, которая всю жизнь бедна со мною…»

А вот и просто-напросто гениальное четверостишие, которое – уверен – очаровало бы Бориса Пастернака:

Пора, мой друг, – вдоль буковок затертых,
терзая ямб, не замечая власть,
держась живых, не оставляя мертвых –
беспамятства и памяти держась.


Кто-кто, а Толя умел и женщин любить до беспамятства, и, не оставляя мертвых, держаться памяти и о тете Нехаме, и о своих поэтических учителях.

У него есть такая незабываемо обаятельная строфа:

«Всё было у этой страны: и леса, / и реки, и степи, и бог при усах, / и барды на лесоповалах… / Ей Лемешев пел, ей Фадеев писал, / и только меня не хватало…»

Теперь опять ей будет не хватать Толи Кобенкова.

* * *

Чего не хватало огромной стране,
когда она губы тянула ко мне? –
и угля, и стали хватало,
и хлеба – по осени, а по весне –
уценок на спички и сало.

И горя хватало у этой страны,
но каждый имел и пиджак, и штаны,
а многие – шляпу в придачу;
и было работы полно для шпаны –
и рынки, и лавки, и дачи.

И рук ей хватало, чтоб землю пахать,
чтоб фабрики строить и голосовать
за лучших в стране коммунистов,
и было за что ей судить и стрелять
предателей и уклонистов…

Всё было у этой страны: и леса,
и реки, и степи, и бог при усах,
и барды на лесоповалах…
Ей Лемешев пел, ей Фадеев писал,
и только меня не хватало…

<1997>


Визит

Тетя Нехама уселась
на чемодан и сказала:
– Здравствуйте, я ваша тетя! –
А дядя Ефим сказал:

– Допустим, вы наша тетя,
но чем вы докажете это? –
А дедушка Лейб согласился:
– Должен быть документ.

Тетя всплеснула руками
и закричала:
– Мерзавцы,
биндюжники, мародеры,
я ваша тетя, и всё!

– Это другое дело, –
сказала бабушка Эстер.
– С этого бы и начинали,–
дядя Ицик сказал.

И все закричали «вейзмир»,
бросились к тете Нехаме,
стали кричать и плакать
на несколько лет вперед –
ровно настолько,
насколько
смерть была терпелива.
Потом она тоже сказала:
– Я ваша тетя, и всё!..

Начало 80-х гг.


Иркутску

Не докричать – хотя бы домолчать…
Отныне и молитва нам не сводня –
прощай, мой брат, ты волен убивать –
убей меня на Тихвинской сегодня:

ударь под дых, швырни меня в фонтан –
пойдешь гулять и, в воробьином гвалте
гася свою тоску – пока не пьян,
узришь меня сквозь трещинку в асфальте…

Не домолчать – хотя бы докурить,
табачный дым не застит нам дороги…
Прости, мой друг, ты в силах хоронить –
я в силах умереть у синагоги –

шумну ступенькой, вышумнусь травой,
и ты, не медля, жизнь свою отладишь,
когда к Ерусалиму головой
я развернусь, приладив к сердцу кадиш…

Не докурить – хотя бы додышать
до двух берез четвертой остановки,
до… жизнь моя, ты мастер отпевать –
отпой меня на холмике Крестовки –

ссыпь в ладанку, держа меня в персти,
и, отлучив мой бренный дух от песни,
свой дух переведя, оповести
сестру и брата: двери мне отверсты…

12 ноября 2004


* * *

Когда проснусь от яркого огня
капризной музы, не подвластной мраку,
люблю не женщину, спасавшую меня,
а женщину, спасавшую собаку…

Когда проснусь, чтобы найти во тьме
табак припрятанный, и путаюсь в пелёнке,
люблю не женщину, что плачет обо мне,
а женщину, что плачет о ребенке…

Когда проснусь, окликнутый как брат
звездою дрогнувшей иль каплей дождевою,
люблю не женщину, которой я богат,
а ту, которая всю жизнь бедна со мною…

Осень 1999

Когда нас, Толя, ангелы позвали,
ни слова не поправить, ни строки.
Тебе любимый твой Распутин Валя
уже не сможет вновь подать руки.

Как стравливает нас со зла и сдуру
в небратствии завистливых идей
рассорившая Русь, литературу
политика – разлучница людей!

Нас наши ссоры вдребезги разбили,
друг друга мы совсем не бережем.
Негоже нам делить любовь России
наследственным ревнивым дележом.

В притворном примиренье нету смысла,
но будет участь родины горька,
когда в промозглом воздухе повисла
рукою не согретая рука…

Это стихотворение я закончил глубокой ночью с четвертого на пятое февраля, не догадываясь, что днем встречусь с Валентином Распутиным на открытии мемориальной доски Юрию Казакову, которого мы оба любили. И само собой произошло, что мы впервые с 1991 года подали друг другу руку, как будто теплая тень потерянного нами товарища нам в этом помогла.

Евгений ЕВТУШЕНКО