Принц и нищий

Открывает рассказ о том, как художники изображали детей, «Мадонна с младенцем» эпохи Возрождения, вышедшая из мастерской Боттичелли. И внимание тут нужно обращать не на поэтический образ Богоматери, а на очень посредственно написанного ребенка. Закрывают экспозицию авангардные картины начала ХХ века (вроде «Зимы» Ларионова), где никаких детей нет, зато сами художники активно «впадают в детство»: пишут каляки-маляки и прочие примитивы. Между этими точками простирается длинный ряд комнат (на двух этажах), где через детские портреты прослеживается вся история искусства. В каждом зале среди картин из Пушкинского музея и Третьяковской галереи затесались гастролеры: один-два шедевра из Европы. В принципе ради них – живописи Рубенса (головка его дочери), Гойи (дети, надувающие шары) или Миро (те самые каракули) – и стоит сходить на Волхонку. Остальное, скажем прямо, виденное-перевиденное.

Проект, который затеял ГМИИ в расчете на семейного зрителя, изначально подстерегали две опасности. Все знают, как приятно и умилительно смотреть на своих отпрысков и как утомляет (а то и просто бесит) наблюдать за чужой кучей детей. Кому хоть раз приходилось работать в детском саду или школе, меня поймут. Так вот, эта выставка очень напоминает кричащий и визжащий детский сад. Каждый зал буквально переполнен выскакивающими на зрителя и позирующими младенцами: в королевских платьях («Карл II» из Лондонской национальной галереи) в начале истории и в лохмотьях ближе к XIX столетию. Вторая опасность – вечная идеализация детства. Даже самый талантливый художник пасует перед пупсанами: эмоции тут – исключительно умиление. И в какие бы платья ни рядили своих моделей живописцы XVII или XVIII века, все равно они пишут невинную детскую головку, трогательное личико и пухлое тельце. Умиляться на протяжении полутора часов столь же утомительно, как и сдерживать детсадовскую толпу.

Спасти затею могла бы какая-то неожиданная и интересная мысль. Видимо, это поняли и сами устроители «Детства», когда решились сыграть на контрасте. В предпоследней комнате они разместили картины, близкие по духу передвижникам: дети там попрошайничают (Евграф Сорокин «Нищая девочка», начало XIX в.), бродяжничают (Самуил Виханский «Беспризорники», 1933 г.), испытывают тяготы нищеты и взрослой ответственности (Василий Максимов «Будущий кормилец», 1869 г.). Сами сотрудники Пушкинского в кулуарах окрестили эту экспозицию «принц и нищий»: в том смысле, что главная интрига возрождает старый советский лозунг «два мира – два детства».

Напрашивается, конечно, еще одна тема, которую музей решил не поднимать. Речь о том, что детский мир в искусстве – это перевернутый мир взрослых. Там, где у взрослых все всерьез, у младенцев – пародия или все слишком утрированно: будь то королевский этикет в дворцовых портретах (нет ничего нелепее, чем карапуз в золоте и бриллиантах) или «Маленькая женщина» Ольги Делла-Вос-Кардовской 1910 года (девочка примеряет мамины наряды). Особенно эта перверсия заметна в фотографическом разделе. Здесь, кстати, нужно отметить невероятный прорыв для Пушкинского – возможно, впервые на академической выставке появилось что-то вроде современного искусства. Дуэт Кларк и Пуньо создают глянцевые картинки со всеми штампами, которые за пять веков приписали «детскости». И как бы ни пытались скрыть в снимках Льюиса Кэрролла (запечатлел сестер Лиддел) эротический подтекст, он в этой экспозиции (особенно рядом с безвкусными «Алисами» Клавихо-Треплева), как назло, слишком откровенно просматривается.

Если бы проект не готовился так долго, можно было бы подумать, что музейщики быстро отреагировали на послание президента. Как известно, дети теперь – приоритетное направление госполитики. И выставка как раз показывает, во что эта политика может вылиться: без должного воспитания и просвещения (какой-то новой идеи, формы) дети превращаются в плаксиво-приторную массу. Так что в любом случае начинать придется со взрослых.