Posted 13 марта 2008,, 21:00
Published 13 марта 2008,, 21:00
Modified 8 марта, 02:09
Updated 8 марта, 02:09
Армен Джигарханян
– Трудная премьера, сложный автор…
– А вы что, играли в пьесах Ибсена?
– Нет, конечно.
– И спектакль наш тоже еще не видели – так не судите тогда. Вот уже у вас готов приговор – «сложный автор»… А чем он сложный? Я ничего тут не могу сказать, судить не могу. Потому что пока ребенок еще только рождается. А каким он родится, каким будет – неизвестно. Ну, а потом, существуют зрители, и это, возможно, самое важное. Зритель сразу дает точные оценки, позволяет правильно расставить акценты. Мое представление о спектакле состоит в том, что он рождается только вместе со зрителем. Как он услышит, засмеется.
Кто-то заплачет. А потом вдруг в зале наступит тишина, все замолкнут – и тогда мы будем понимать, дошло или не дошло, где надо чуть громче, где чуть тише, и так далее. Это – спектакль. Ну, а пока что есть намерение, есть наброски. Знаете, как костюм на кого-то пошили, а затем при примерке где-то подхватили, где-то ушили, ну и все такое. Я могу лишь сказать, что «Гедда Габлер» – живая пьеса, несмотря на то, что написана сто с лишним лет тому назад. В ней есть человеческий отклик, характеры интересные, узнаваемые. В России, Армении, Азербайджане тоже есть такие характеры.
– 250 ролей и только в кино – вы обошли даже Алена Делона и Марлона Брандо. Какая же роль самая любимая?
– Ее нет. И пока я живой – не будет. Потому что надеюсь, что завтра мне позвонят, пришлют сценарий, и я снова начну с надеждой, что это и будет моя лучшая роль. А потом, я же меняюсь, меняется мой возраст, мои пристрастия... Раньше я не надевал очки, а сейчас, когда их снимаю, то у меня вот там, дальше, уже не в фокусе. Так же и с ролями. Есть вещи, которые мне когда-то казались важными, затем это кончилось, ушло. И теперь они мне не так важны. Определенно на всю жизнь назвать одну любимую роль – такого вообще не бывает и, думаю, что быть не может. Все связано с проблемами, которые у меня есть.
– Может быть, пора, наконец, сыграть какую-то центральную, главную роль?
– Ой, это все такие, знаете ли, театроведческие рассуждения. Еще раз говорю – не в роли дело, а в наличии проблемы. Период жизни должен быть связан с проблемой – и вот тогда появляется роль. Только так, и другого не дано.
– Вы – философ.
– Моя профессия – человек, и она обязывает меня жить одним-единственным способом. Я не могу жить двойной жизнью. Дома делать одно, а на сцене другое. Все равно все смыкается.
– Но вы же выбираете роль, не играете все подряд? Вы вот как-то сказали, что избалованы хорошей драматургией.
– Избранного отдельно от целого не бывает. Меня приглашают, мы читаем сценарий, и постепенно я с моим персонажем сближаемся, соприкасаемся. Может, так получится, что мне дадут Короля Лира – и мы не сомкнемся. И разойдемся! Надо сомкнуться. А если не задело, тогда лучше идти своим путем.
– Сейчас вы больше играете в театре или в кино?
– В театре не играю, а в кино – снимаюсь.
– Почему не играете?
– Потому что устал, постарел. А в кино снимаюсь из-за денег. Да, да. А так – устал. Долго играл в театре, роли были тяжелые. Сейчас не могу уже. Устаю, буду давать брак, рот устает. Я вот говорю тебе такие вещи, которые тебя, в общем-то, не должны интересовать. Ты не актриса, у тебя только любопытство. А для меня – это жизнь. Моя профессия. Поэтому я сначала тебя спросил: «А ты играла в «Гедде Габлер»?» Скажу грубо: есть понятия потенция и импотенция. В искусстве то же самое: если я уже потерял какое-то нервное окончание в связи с возрастом, – это обязательно отразится на сцене. Ну, на одну-две минуты я тебя обману, что играю влюбленного, но потом шарниры уже перестанут срабатывать.
– Говорят, есть примеры, когда актеры умирали на сцене уже очень старыми...
– Это анекдоты. Во всяком случае, никто на сцене не умирал, если у него ничего не случилось в жизни. Можно и на сцене, можно и на трамвайной остановке – без разницы. И уж во всяком случае, делать из этого какой-то закон и еще восхищаться этим – ерунда собачья. Искусством должен заниматься очень здоровый человек. Кроме нравственных и моральных затрат, сцена забирает огромные физические силы.
– Кто вы в первую очередь – человек театра или кино?
– Думаю, театра. Я очень люблю кино, много снимался, может быть, скажу нескромно, хорошо снимался. Но в театре мне комфортнее. Ведь в кино нет непосредственного компонента в лице зрителя. Если актер выходит на сцену и зал начинает дышать – а это удивительная вещь, то рождается особый мир, о котором мало кто знает. Во взаимоотношении сцены и зрительного зала существуют более сложные вещи, чем те, которыми занимаются социологи, делая среднеарифметические выводы. Но непосвященному трудно понять, почему зритель сделал в зале так, а не иначе. И слава Богу, что мы не вывели формулы поведения. Мы каждый день идем, как на экзамен. Эдит Пиаф любила говорить: «Я пою не для всех, а для каждого». Так и со зрительным залом происходит: там творятся неуправляемые вещи – и хорошо, что неуправляемые. Рождается таинство – и вот один плачет, другой смеется, а третий и вовсе спит в зале. Но они все – зрители, и все хорошие зрители. Никто не сможет сказать, что тот, кто храпит, – плохой зритель.
– Спектакли сегодня идут с аншлагами, а как дела с качеством?
– Изменения, которые происходят в нашей жизни, больше всего ударяют по искусству. Трудно сказать, как именно. В годы войны, лихолетья, во время оккупации тоже ведь рождались великие произведения искусства. И никто не может сказать, сколько каши надо покушать, чтобы хорошо сыграть. Дело снова в наличии проблемы.
– Но театральная школа осталась? Школа старых мастеров жива?
– На мой – непросвещенный – взгляд, такой школы нет. Одаренный человек, у которого нервная система более восприимчива, рано или поздно, если даже его не учили, придет к своему назначению. Талантливый человек всегда найдет дорогу.
– Вам интересны новомодные «опусы», авангард?
– Я не знаю, что это такое. Есть понятия «хороший» и «плохой». Могу точно сказать, что именно, на мой взгляд, хорошее, и наоборот. А все остальное мы придумываем, – это «опус», а то – авангард. Настоящее – когда болит. Я прихожу к тебе, ты мне говоришь: «Давай тебе налью, ты попьешь, расскажешь». Вот это настоящее. Все остальное из области нереального.
– А современное кино – хорошее?
– Думаю, что оно очень плохое. Но это потому, что все свелось к одному – выйти на международный экран и там понравиться. Результат – третий, если не четвертый сорт. Нынешнее кино – это плохое американское, плохое немецкое, плохое французское кино.
– А телевидение?
– Телевидение для меня – это вообще ничего. Я смотрю только Animal Planet, «Спорт», ну и хронику событий по Euronews, где особенно люблю раздел No comment. «Культуру» ни в коем случае не смотрю. Знаете, в моем представлении, телевидение – растлитель душ.
– Что вас раздражает – шоу, телеигры, геи?
– Насчет геев – даже не думал об этом. Я считаю, что если талантлив, то талантлив, а если просто гей – тогда это плохо.
– Но ведь и серьезные артисты участвуют в этих шоу…
– И что? А если это хороший артист, если он несет в себе серьезное искусство? И потом – что такое шоу? Я видел в Лас-Вегасе такие шоу! Э-хе-хе! Каждому бы такое иметь! Или этот знаменитый цирк – «Дю солей»! Ну что ты – это ж великое искусство! Дело, пойми, не в гее или в проститутке, не в голом теле, а в таланте, в умении воздействовать.
– А вы часто вы бываете в США? Как там с искусством?
– Могу только сказать, что там в целом лучше, чем здесь. Хуже, чем у нас, нигде вообще нет.
– Вы кем ощущаете себя в первую очередь – русским или армянином?
– Ни первой, ни второй очереди не бывает. Я – армянин, хочу я этого или нет. Все.
– Армяне и русские – родственные души?
– Нет, так сказать нельзя. Отдельно, если взять абстрактных Погоса и Ваню, они могут быть родственными душами. Но обобщать до уровня всех армян и русских – нет такого.
– Больше не преподаете?
– Устал очень.
– Ваше решение создать свой театр было продиктовано желанием работать с молодыми?
– Не могу на этот вопрос ответить. Это самый распространенный вопрос, на который я не знаю ответа. Но каждое утро думаю: будь проклят тот день, когда я пошел организовывать театр.
– В своем театре вы диктатор?
– Бывает. Я ведь там еще и комендант, и завскладом… Мне поручили, говорят: «Один делай все это».
– Как формируете репертуар?
– Пьеса должна быть хорошая. И еще существует закон русского театра: пьеса должна разойтись. То есть у тебя должны быть актеры на эти роли. Ты не можешь ставить «Гамлета», к примеру, если у тебя в труппе нет Гамлета. Я имею в виду актера, который сыграл бы Гамлета...
СПРАВКА
Актер и режиссер Армен Борисович ДЖИГАРХАНЯН родился 3 октября 1935 года в Ереване. В 1953–1954 годах работал помощником оператора на киностудии «Арменфильм». В 1958 году окончил Ереванский художественно-театральный институт. С 1955-го по 1967 год – актер Русского драматического театра имени Станиславского в Ереване, с 1967-го – актер Театра имени Ленинского комсомола в Москве, с 1969-го – Академического театра имени Маяковского. В сентябре 1996 года Армен Джигарханян уходит из театра, но продолжает играть в спектаклях других театров и в антрепризных постановках. В 1991–1996 годах преподавал актерское мастерство во ВГИКе. В том же году преимущественно из выпускников своего курса основал Московский драматический театр под руководством Армена Джигарханяна. В кино дебютировал в 1960 году в фильме «Обвал». Сыграл около двухсот ролей. Среди фильмов с участием Джигарханяна – «Новые приключения неуловимых» (1968), «Корона Российской империи» (1971), «Бриллианты для диктатуры пролетариата» (1975), «Здравствуйте, я ваша тетя!» (1975), «Собака на сене» (1977), «Место встречи изменить нельзя» (1979), «Дульсинея Тобосская» (1980), «Две стрелы» (1989), «Паспорт» (1990), «На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди» (1992), «Ширли-Мырли» (1995), «Шизофрения» (1997), «Самый лучший фильм» (2008). Озвучивал мультфильмы, в числе которых «Жил-был пес» (1982). Обладатель премии имени Станиславского (2000) и «Золотой маски» (2001, за дуэт с Инной Чуриковой в спектакле «Город миллионеров»). Лауреат Государственных премий Армянской ССР (1975, 1979). Народный артист СССР (1985).