Солнце в апоплексическом ударе

Прежде всего обескураживает само строение картины, тривиально и монотонно перемежающее действие 1920 года с флэшбэками, которые имитируют воспоминания главного героя, относящиеся к 1907 году. Причем имитируют неловко: попробуйте, например, объяснить, по какой такой ассоциации память пленного белого поручика, задавшегося вопросом: «Как все это (поражение белых и гибель старой России) случилось?» – обращается к внезапной, мимолетной и отнюдь не духовной тяге, охватившей мужчину с женщиной в пригожий день тринадцатилетней давности и весьма лаконично описанной Буниным. День, в котором авторы фильма не заметили ровно ничего, специфически присущего последнему году первой русской революции, и почти ничего такого, что не было бы свойственно России за двадцать и сто двадцать лет до него. Нерадивые служки, забывшие вовремя ударить в церковный колокол; корыстолюбивые попы; служанки гостиниц, присваивающие забытые вещи и не приносящие сдачу лакеи жили и в XVIII веке, но не могли вспомниться герою по причине своей обыденности, а идеи Дарвина, ходившие в России с начала 60-х годов XIX века, до сих пор мало задевают людей, в неподвижном сознании которых запросто сосуществуют взаимоисключающие идеи. Другое дело, что дарвиновская теория задевает самого Никиту Михалкова, которому надобно делать вид, будто всякая власть от Бога, и которому претит мысль, что корыстно или бескорыстно почитаемые им властители, как презренные смерды, тоже имели предком обезьяну, к тому же общую для высших и низших. От какового представления, ясен пень, всего один шаг до ненавистных революций, не признающих отличий божьих помазанников от простых смертных и покушающихся на божественную власть первых. Вот если бы герой сказал пацану, что Дарвин еретик и бес, совращающий простолюдинов вредными идеями, то не вырос бы мальчик в обманчиво доброго чекиста, дающего последнюю отмашку потоплению баржи с пленными, среди которых находится узнанный им старый и добрый знакомец. А если кому-то кажется, что сей пересказ злостно утрирует ход мыслей автора, пусть почитает его многочисленные бесогонские размышлизмы.

Вторую идею, равно близкую душам главного создателя «Солнечного удара» и его верного последователя в лице министра культуры, высказывает белый ротмистр (небольшая, но, как всегда, запоминающаяся роль Виталия Кищенко), который, вопреки прямолинейности характера, не напоминает товарищам по лагерю, что добрым обещаниям заведомых лжецов грош цена, а огорошивает их заявлением, что во всем виновата русская литература, уже сто лет как очерняющая благословенное отечество. И (продолжая немыслимые в устах этого персонажа, но насильственно вложенные в них автором фильма соображения, от коих покойный автор «Окаянных дней» Иван Алексеевич Бунин переворачивается в гробу) тем самым вызывающая у народа крамольные мысли о революционной смене тех, кто ими (отечеством и народом) правит. Еще бы, ведь искусство Никиты Сергеевича оставаться придворным каждого последующего председателя, президента или монарха заключается как раз в умении уверить оного, что альтернативы ему нет и не будет по меньшей мере до тех пор, пока Господь не призовет одного из них к себе.

Теперь насчет отмашки. Если верить Михалкову, инициатива ликвидации пленных исходила от Розалии Землячки, но доверять сему нет оснований ни с исторической, ни с художественной точки зрения. Никто не спорит с тем, что она несет ответственность за дикую и бессмысленную бойню 1920 года, но, согласно обоснованным предположениям ряда историков, чудовищная акция была, как водилось в Советской России, втихомолку согласована с центральной большевистской властью, то бишь с Троцким и Лениным, или же совершена при молчаливом попустительстве оных, а команду непосредственным исполнителям дал назначенный центром председатель Крымского ревкома Бела Кун, горевший желанием отомстить «буржуям» за провал своей попытки устроить пролетарскую революцию в Венгрии. Однако в фильме Кун (можно догадаться зачем) скрыт в тени его партийной товарки в исполнении Мириам Сехон – актерски ярком, но малоубедительном, как нередко случается в фильмах нашего выдающегося режиссера, охотно пренебрегающего внутренней достоверностью ради внешней броскости. Наполненные революционной романтикой девушки (михалковская Землячка лет на пятнадцать младше реальной, а экранный Кун настолько же старше своего прообраза) не командуют массовыми убийствами и не помышляют о том, что их пронизанные нетерпимостью призывы к свободе, равенству и братству могут привести к таким последствиям. Однако представить изуверкой пылкую девушку гораздо пикантнее, чем хладнокровного молодого доктринера или взрослую догматичку, а несуразности Никиту Сергеевича никогда не смущали. Хочется ему, чтобы казачий есаул с лихим чубом вспомнил Монтеня, а сбитый Дарвином с толку мальчишка сделался вежливым кромешником, да еще вернул бывшему поручику некогда забытые тем карманные часы и махнул напоследок рукой – будут нам и часики, будет и финальный звонок. И нет Михалкову никакого дела до того, что он сам сорок лет назад с несравненно большей ловкостью рук убеждал доверчивую публику в белизне красных и черноте белых, вкладывая символически-мелодраматическую фразу «Вы звери, господа» в уста нежной, как соловей, рабы любви.

И как, спрашивается, не усмотреть в корабельном фокуснике из «Солнечного удара» нечаянную самопародию автора, подменяющего искусство кино и свои художественные способности манипуляциями со зрительским вниманием? Как не заметить перехода претендующего на глубину фильма в кэмп, а попросту – в бессознательный китч, если кульминационная точка любовной линии – возвышенное, по мысли автора, слияние поручика с едва знакомой попутчицей, вместо набившей оскомину летающей вуали так же в лоб иллюстрируется выделениями потовых желез и возвратно- (напрашивается «развратно») поступательными движениями пароходных поршней, а увенчивается похабной (иначе не скажешь) каплей из согнутого крана? Право, уместней пошлых намеков была бы столь же тривиальная, но хотя бы честная порнуха…

Что же мы имеем в сухом остатке? Если воспользоваться названием блистательной короткометражки Михаила Местецкого (одного из сценаристов «Легенды № 17») – бессмысленно затянутый ретроспективный рассказ о «незначительных подробностях случайного эпизода» из жизни двух столь же незначительных персонажей или, как ехидно выразилась в своем фейсбучном блоге одна язвительная дама, «приключения летающего шарфика». А также более интересная, но столь же поверхностная реконструкция исторических событий. Маловато для «великого фильма о великой трагедии», как уже не осмелился назвать свое творение автор, припечатанный глупейшим рекламным слоганом «Предстояния». Так что зря Михалков готовится к тому, что его очередное творение не поймут: беда в том, что поймут и адекватно оценят.