Posted 11 сентября 2008,, 20:00
Published 11 сентября 2008,, 20:00
Modified 8 марта, 07:42
Updated 8 марта, 07:42
Сергей Говорухин:
– Сергей, вы не раз заявляли, что считаете себя непопулярным режиссером. Но если вдуматься, ваша относительная непопулярность – это нормально: вы берете темы, обдумывать которые люди просто не хотят, – слишком некомфортно. Вы пытаетесь заглянуть зрителю в душу и поговорить с ним о нравственности, но многие этого не любят. Вы сами как-то делите публику на «свою» и «не свою»?
– С одной стороны, мне, конечно, обидно, что я не очень востребован. Но, с другой, вы совершенно правы – я понимаю, что не вписываюсь в современность. Я в ней живу, но не проживаю. Мне современность совершенно неинтересна.
Россия переживала разные времена, но впервые живет в Безвременье. И когда пытаешься достучаться до этой эпохи каким-то серьезным произведением – не важно, литература это, кино или музыка, то подавляющее большинство дверей оказывается закрытыми. Надо либо смириться, либо изменить себя, что невозможно. Да и не стоит душевный комфорт всей этой мишуры в виде популярности и денег. Я и детей своих всегда учу – человек должен жить в согласии с самим собой. Когда получаешь удовлетворение от того, что ты делаешь, то уже не важно, сколько ты на этом заработаешь. Хотя финансовая сторона дела, к сожалению, доминирует во всем – не только в экономике, но и в искусстве.
– Когда вы приглашали Марию Миронову сняться в кино, вы с ней обсуждали финансовую сторону? В этих вопросах – это тоже доминирующая сторона?
– У нас вообще подобного разговора с актерами не было. Наверное, потому, что литературный материал столь благодатный, что хотели сниматься все. И особенно женщины. Ведь фильм-то – о любви. Причем о любви, не запятнанной ни пошлостью, ни постельными сценами. Так что гонорар обсуждался в самую последнюю очередь. И та же Маша сказала, что об этом с ней можно было вообще не говорить. По счастью, во всех наших цехах – кинематографических, литературных – еще остались люди, для которых сам предмет искусства важнее его финансового эквивалента. И у меня в группе были такие. Хотя были и те, кто хотел просто заработать.
– Но вы нормально относитесь и к тем, и к другим? Или у вас есть установка на то, что вы будете работать только с теми, кому важен смысл, а не деньги?
– Есть такая установка. Конечно. Я вообще живу по принципу: сначала – человеческое отношение, потом – деньги. И так во всем. Когда я на костылях машину ловлю и мне называют заоблачную сумму, я не сажусь в эту машину. А когда говорят: «Поехали бесплатно» – плачу больше положенного. За то, что отнеслись по-человечески.
– Почему вы выбрали на главную роль Марию Миронову?
– Машу я выбрал потому, что она всех переиграла. У меня был серьезный кастинг на главную женскую роль, и она оказалась лучшей. Она совершенно необыкновенная актриса, которая может сыграть все, что угодно. И очень точно улавливает грань между иронией и печалью. Наверное, это школа Марка Захарова. Работать мне с ней было непросто – с точки зрения ее сложного характера. Но актриса она замечательная. Сказал ей слово – она за тебя договорила все остальное и сыграла правильно. Техничной я бы ее не назвал – в этом слове ощущается штукарство. Но она очень профессиональна.
– Когда вы снимали кино, какого результата хотели добиться?
– Я хотел, чтобы картину досмотрели до конца титров. А потом чтобы были либо слезы, либо молчание. Так и случилось на фестивале в Выборге, откуда мы только что вернулись. Наша картина была единственной, которую досмотрели до конца. А потом подходили ко мне совершенно разные люди и говорили какие-то трогательные и пронзительные слова.
– Вы сказали, что вам не нравится жить здесь и сейчас – почему тогда вы не уезжаете?
– Я не думаю, что культурная ситуация в мире кардинально отличается от нашей. Это первое. Во-вторых, я русскоязычный писатель. Я очень хорошо понимаю, какая пропасть лежит между фразами: «Я тебя люблю» и «Я люблю тебя». А на чужом языке, выученном или в переводе, это теряется. Ну, и самое главное – меня там никто не ждет. А мне 47 лет, у меня огромная семья, и начинать все с нуля я не готов. Здесь моя жизнь хоть как-то устроена. Если бы я был востребован, может, и поехал бы, потому что там, конечно, более устойчивые государственные конструкции, а не тот беспробудный хаос, который творится у нас. Там не строят потемкинских деревень, за фасадом которых охватывает ужас от изнанки этой жизни.
– Вы как-то предложили использовать вместо затасканного слова «патриотизм» слово «гражданственность». Почему?
– Патриотизм – не просто затасканное слово. Не помню, кто это сказал: «Патриотизм – это последнее прибежище негодяев». Вот они и поднимают это определение на щиты, поскольку патриотизм для них удобная разменная монета, валяющийся в штанах козырь, который можно вытащить в тот или иной момент. Конечно, стиль нашего общения должен быть гораздо более человечным. Мы не должны бояться стилистических погрешностей… А мы в основном выделываемся друг перед другом, тем самым закрываясь друг от друга. И это тоже одна из печальных реалий нашей жизни. Хотя это не вчера началось и не завтра кончится.
– Но ведь искусство – настоящее, и оно должно разбивать внутренние границы между людьми…
– Да, в подавляющем большинстве это все происходит только в искусстве. В конечном итоге наше становление зависит от того, какие книги мы читаем, какую музыку слушаем и какое кино смотрим. Поэтому уделять культуре такое минимальное значение, а проще говоря, не уделять никакого – преступление со стороны государства. Собственно, так в России было всегда, но именно в наши дни достигло апофеоза. Хотя сейчас только культура и может нас спасти. Все происходит с точностью до наоборот. Вместо того чтобы поддерживать культуру, ее вообще перестали замечать.
– Как вы относитесь к тому, что большая часть публики предпочитает смотреть сериалы, а аудитория так называемого авторского кино очень мала?
– Обидно, что наше общество деклассировано на людей, которые смотрят «мыло», и на людей, которые смотрят настоящее кино. Печально, что произошло такое расслоение, но это факт. Все это «мыло», льющееся с экранов, с прилавков, из радиоэфиров, не может не оставить свой губительный след. Оно подавляет даже тех, у кого, казалось бы, уже сформирован нравственный и вкусовой иммунитет. Ему невозможно противостоять. Оно как 25-й кадр – вживляется в подсознание. Я и себя ловлю на том, что порой сижу и смотрю абсолютный бред. Понимаю, что это бред, но смотрю.
– А вы не думаете, что для большей части людей авторское, настоящее кино просто не нужно?
– Не думаю. Культура является доминантой воспитания человека. Кирпичик к кирпичику, постоянно, без сбоев это должно закладываться в человека, который со временем должен стать гражданином. Как человек, заставший две эпохи – советскую и нынешнюю, я ощущаю колоссальную разницу. Потому что, хотим мы того или нет, но мы все равно на чем-то росли. А нынешнее поколение, про которое говорят: «Ах, как жаль, они не знают Рахманинова и Добужинского», прекрасно ассимилировалось в нашем совершенно бездуховном времени. Им совершенно не интересно знать про Добужинского. Им невозможно привить любопытство и потребность знать. Хотя, наверное, еще можно попытаться. С другой стороны, когда слышишь про то, как четверо пьяных подростков сначала избили человека, сделавшего им замечание, а потом сожгли его на Вечном огне, понимаешь, что уже преодолена та грань варварства и цинизма, которая возникает, только когда с детства не закладываются в человека ни нравственность, ни мораль. Это проблема вырождения, деградации общества.
– Можно это как-то исправить?
– Только, как говорили большевики, нести культуру в массы. Другого способа нет. И вот что странно: происходит война Грузии и Осетии – и все сплачиваются. Все – так или иначе – начинают думать об одном и том же. Но это же ненормально, чтобы только война сплачивала людей.
– До этого футбол сплотил людей…
– Ну, знаете... Если страна исповедует футбол как национальную идею, то о чем мы тогда вообще говорим? Не устаю повторять: если предположить, что завтра к нам откуда-нибудь с Марса спустится умное, состоятельное, любящее и заботящееся о своем народе правительство, все останется как было: так же будут пить, отлынивать от работы, делать друг другу большие и малые пакости. Спросят с тебя. Вот о чем надо помнить.
– Я знаю, вы принимали участие в боевых действиях в Афганистане, Таджикистане и Чечне. А почему вы стали заниматься военной журналистикой?
– Я всегда этим занимался опосредованно. Меня позиционируют как военного документалиста. Я пытаюсь от этого клейма дистанцироваться, но получается с трудом. Хотя в объеме моего творчества война занимает, может быть, десятую часть. Моя литература и мое кино не о войне. Даже фильмы, которые сделаны якобы о войне, не о ней, а об обществе на фоне войны. А заниматься этим я начал потому, что, когда я рос, было принято чувствовать себя сопричастным тому, что происходит. Тогда на БАМ и на целину ехали искренне. И в Афганистан ехали искренне. Мне надо было выдавить эту занозу из себя, чтобы полноценно жить дальше. Я нашел способ это сделать. Извлечь занозу. А рана осталась.
СПРАВКА