Алкоголичка, маньячка и неврастеничка

Впервые Лев Эренбург привез в Москву спектакль «На дне» Горького шесть лет назад (см. «НИ» от 14.04.2006). Тогда критики впервые заговорили о «новом физиологизме», разрабатываемом руководителем Небольшого драматического театра. Врач по первой профессии, Лев Эренбург с клинической точностью воспроизводил в своих спектаклях разнообразные болезни тела: мучился наркотической ломкой Актер, страдал с жестокого похмелья Барон, лепетала слабоумная Анна, а бедная проститутка Настя, обслужившая целую роту солдат, вполне натурально билась в припадке… Однако уже в следующей своей постановке – «Грозе» по Островскому (см. «НИ» от 27.11.2007) – Лев Эренбург смягчил «физиологические» подробности сценического существования героев густой фарсовой составляющей (хотя фарс в основе своей физиологичен). В финале лихой фарсовой «Грозы» лежащая на авансцене утопленница Катерина лихо начинала хлопать себя по рукам и ногам, отгоняя надоедливых волжских комаров, а вслед за ней начинал хлопать в ладоши зрительный зал…

В нынешних «Трех сестрах» по пьесе Чехова фарсовая стихия, похоже, окончательно разгулялась и распоясалась. Дом Прозоровых превращен в постановке Небольшого драматического театра в нечто среднее между кабаком и публичным домом. Неизлечимым алкоголизмом страдает Ольга – ее привычно подхватывают под руки (ноги у дамы регулярно заплетаются) и от злоупотребления спиртным постоянно мучает головная боль. Обделенная от природы, кривобокая Ирина с вызовом шкандыбает, опираясь на клюку. Маша, старательно отбирающая у Ольги рюмку, сама может с маху опрокинуть с десяток стопок, так что привыкший к выходкам жены Кулыгин констатирует: «Ты ведешь себя на тройку с минусом».

Однако самое большое чудовище в семье Прозоровых – брат Андрей – клептоман, таскающий серебряные вилочки и ложечки, которые регулярно сыплются у него из карманов. Патологический обжора, все время что-то перемалывающий во рту. Сексуальный маньяк и насильник, от которого бедная жена сбегает вместе с сыном Бобиком в комнату Ирины. Попавшую, как курица в ощип, бедную убогую провинциалку Наташу тут искренне жаль: она-то мечтала переписывать рукописи мужа, участвовать в его трудах… А вынуждена подставлять ему грудь, когда он отсасывает «лишнее» молоко, а потом пьет его вместо простокваши. Вынуждена мириться с побоями и оскорблениями («Шершавое животное», – кидают ей в лицо после того, как закончена процедура отсасывания молока). Она в ужасе натыкается на сворованные мужем вилки, а потом видит, как тот крадет часы. Единственный свет в ее безрадостной жизни – покататься на тройке с Протопоповым, да помечтать о том, каких цветочков она насажает вокруг дома… Но и от этих мечтаний Наташи, как всегда, сильно подвыпившая Ольга отмахивается бюстиком Пушкина.

Лев Эренбург не пропустил, кажется, ни одного момента, последовательно и сознательно «опуская» чеховских сестер ниже плинтуса. Помимо зрелого возраста (сестрам тут суммарно минимум лет сто), вздорного характера, гнусных привычек и манер, режиссер наградил чеховских персонажей еще нездоровой сексуальностью… Девственница Ирина с болезненным наслаждением подставляет соски Бобику. Странные отношения связывают Ольгу с мужем Маши, и уж совершенно недвусмысленно «уводит» у нее старшая сестра полковника Вершинина. Облысевший, растолстевший, страдающий припадками после контузии полковник не слишком разбирается – что та сестра, что эта… И в сцене расставания больше всего он обнимается не с надоевшими бабами, а с рогоносцем Кулыгиным: «Ты обязательно пиши мне, Федор», – проникновенно просит Вершинин, пока Маша пытается оторвать от сапог любовника намертво вцепившуюся старшую сестру. Рядом с этим «интеллигентным домом» любой обыватель должен почувствовать себя прямо-таки непорочной лилией: «Хоть языки и не знаю, но так по-свински все-таки не живу!»

Недаром самым страшным моментом спектакля Эренбурга становится вовсе не известие о гибели Тузенбаха (одним бароном меньше) и не расставание с Вершининым (а как бы сестры его делили?). И даже не уход военных, после которых город, возможно, опустеет, но уж точно станет тише и чище. Но момент, когда хлебнувший водочки Вершинин (в доме сестер чаю не допросишься, а вот графинчики с водочкой со стола не убирают), начинает пророчествовать, что сейчас в городе только три сестры, но в следующем поколении их станет девять, потом – двадцать семь, сто тридцать восемь, тысяча шестьсот и т.д. Представить, как вокруг растет и множится число пьющих горькую, больных, задерганных женщин – это слишком.

Чеховских трех сестер разоблачали не раз – они уже бывали и лесбиянками, и наркоманками, и хулиганками. Теперь вот оказались дамами с тяжелой наследственностью. Но, думается, чеховский текст выдержит и это. В конце концов, «музыка играет так весело», артисты тоже играют так весело… Даже жаль, что текст им попался поэтический, нежный, умный и невеселый, отчаянно сопротивляющийся всем попыткам запихать его в простой, физиологически окрашенный фарсовый сюжет.