Ностальгия по настоящему

Любого критика, собравшегося писать обзор сезона, вдохновляет мечта о чуде. Вот сейчас все спектакли, увиденные в ретроспективе, волшебным образом сойдутся друг с другом, как кусочки мозаики или детальки рассыпанного пазла. И из их соединения возникнет новая и убедительная картина, которая сразу объяснит все-все-все: и куда идет театр, и о чем грезят зрители. И тогда будет понятно, что вот тот ужасный спектакль был частью большого целого, и без него никуда. А этот снившийся ночами кошмар как нельзя более тесно соприкасается с любимой и лелеянной постановкой. Но, увы, так бывает редко. Спектакли упорно не хотят сцепляться друг с другом, существуя отдельно и автономно. А картинка если и выстраивается, то подчиняясь «предрассудку любимой мысли пишущего».

Не претендуя на объективность, замечу, что, на мой взгляд, одна из любопытнейших тенденций прошедшего сезона – своеобразная ностальгия по настоящему, по настоящим вещам. Будь то деревянные свежеоструганные гробы в «Скрипке Ротшильда» Камы Гинкаса, которые несомненной добротностью дерева, цветом досок, своей фактурой создают на сцене атмосферу подлинности совершающегося чуда: пробуждения души. Или «настоящий» дом, который Валерий Левенталь выстроил на сцене МХАТа им. Чехова для «Дяди Вани» Миндаугаса Карбаускиса. Гигантские пролеты окон, отражающие свет. Резной буфет, серебряный самовар, чашка дымящегося чаю... Или другой стол в том же МХАТе – в «Белой гвардии», поставленной Сергеем Женовачем. Белая скатерть с прошвами, фарфоровые тарелочки, полотняные салфетки, апельсиновый абажур раскачивается прямо по центру сцены и, загораясь, освещает и ограничивает своим кругом турбинский дом. Самой «островской» деталью в лихой версии «Грозы», поставленной Ниной Чусовой, стали живые голуби, запертые в большой клетке прямо над головами зрителей... Примеры можно множить. Дело не в их количестве. И не в том, что все названные спектакли вошли по всем рейтингам в десятку лучших спектаклей сезона. Дело в том, что виртуальный, «невзаправдашний» сегодняшний мир рождает неожиданную тоску по самому простому: по теплу живого, только что обструганного дерева, по домашнему свету абажура, по «своему» варенью, раскладываемому в розетки. По живым птицам, которые что-то бессмысленно курлычут над головой.

На сцену возвращается вкус к реальному, достоверному, узнаваемому. Интерес к энергии реальной вещи. Вкус к быту, который неотделим от тяги к «живой жизни на сцене». Правда обстановки ставится необходимой для «правды чувств» исполнителей. В лучшей – любовной – сцене «Грозы» Катерина–Чулпан Хаматова будет столь же естественной, столь же откровенной и невесомой, как окружающие ее голуби. Гробовщик Яков–Валерий Баринов в какие-то минуты покажется выструганным из того же прочного дерева, что и его изделия. Милый Лариосик–Александр Семчев, попав в турбинский дом, окажется столь же неуклюжим, прелестным и домашним, что и окружающие его предметы обихода. А профессор Серебряков–Олег Табаков окажется таким же неожиданно столичным, барственным и сияющим, что и дом Войницких. Все перечисленные актерские работы по праву входят в «десятку лучших ролей сезона» и явно будут конкурировать во всех номинациях всех премий. Но важно не то, в чем они противостоят друг другу, а то, что их объединяет. Натурализм, явно начинающий завоевывать сцену, кажется естественной реакцией на годы разнообразных игр, экспериментального дуракаваляния, шаманства. После соевых конфет мучительно тянет к настоящему шоколаду, дерево вытесняет пластик, а в театр возвращаются быт и – вместе с ним – жизнь.