Александр Мельник: "И тело входит в тело, и в памяти провал..."

Сергей Алиханов

Александр Мельник родился в 1961 году в Молдавии. Окончил Московский институт геодезии и картографии (по специальности «морская геодезия») и третий цикл Католического университета Лувэна (по специальности «Космические методы исследований и картография»).

Стихи публиковались в журналах: «Сибирские огни», «Интерпоэзия», «Новый журнал», «Слово/Word», в поэтических сборниках и альманахах Великобритании, Израиля, Финляндии, Латвии — всего в девяти странах.

Автор стихотворных сборников: «Лестница с неба», «Метаморфоза», «Вселенная, живущая во мне», «Поэталамус», нескольких книг прозы.

Учредитель и организатор ежегодного Всемирного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира», главный редактор и издатель одноименного журнала.

Доктор географических наук (исследование дна озера Байкал).

Живет в городе Льеже (Бельгия).

На прошедшей неделе вышел в свет тридцатый юбилейный номер Литературно-публицистического журнала «Эмигрантская лира», в котором кроме зарубежных русских поэтов опубликованы подборки и поэтов метрополии - наших авторов Александра Кушнера, Татьяны Вольтской и Аллы Горбуновой. На этой же неделе был перенесен на позднюю осень 12-ый Всемирный поэтический фестиваль «Эмигрантская лира» который обычно проходит летом. Лауреатами этого Фестиваля становились и наши авторы - Евгения Джен Баранова и Олег Бабинов.

В связи с этими событиями мы решили рассказать о творчестве Александра Мельника — главного редактора и учредителя «Эмигрантской лиры». Вынужденный перенос сроков проведения фестиваля послужил поводом написания замечательного стихотворения, о том, каково приходится человеку в этот трагический, затянувшийся период:

Скрипят половицы, и кости скрипят,

и тело зудит от макушки до пят

от варварской пытки бездельем –

квартира, как тесный испанский сапог,

безжалостно жмёт, а шагнуть за порог

нельзя, и в обрыдлой постели...

Так хочется, сонный нарушив покой,

скакнуть за окно и могучей рукой

отмстить неразумным хазарам,

но надо, скрывая душевный недуг,

входить в инстаграм, телеграм и фейсбук –

чтоб там подлечиться задаром...

С болью в сердце за страждущее человечество, пронзительное видео авторского чтения:

https://youtu.be/9lohgWhlZXc

Нам с Александром удалось познакомиться только в конце декабря 2018 года в ЦДЛ, где Мельник проводил научно-практическую-конференцию «Русская поэзия за пределами России». Хотя тридцать пять лет назад наши авиамаршруты неоднократно пересекались.

Александр Мельник работал геодезистом и топографом в Чите, в Улан Удэ, на берегах Байкала — все это замечательно описано им в автобиографической хронике «Зимовье губы Ширильды». Тогда же и я работал бригадиром базового ВИА на БАМа, и постоянно летал выступать и агитировать — по тем же городам...

Учреждая «Эмигрантскую лиру», Александр Мельник решил сблизить половинки единого целого – расколотую за 20-й век русскую поэтическую Вселенную. Поэт убежден, что гармония возможна только внутри русской культуры. У поэтов в отношении друг к другу не должно быть никакой двойственности, расщепленного сознания, и — главное! — недоверительного отношения. Три волны русской эмиграции только обогатили нас, и это сейчас становится очевидным. Хотя поэты оказываются снова вместе, съезжаясь с востока и запада, пусть пока только на время Фестивалей.

Высшая откровенность в принятии друг друга, какими нас сделала наша история, — это единственный источник подлинного вдохновения. Его собственное творчество лишено какой-либо оппозиционности. Глубокий лирический диалог — присущ всей его просодии. И тогда — на основе предельной откровенности — все глубокие ассоциации, парадоксальные мысли, сложные переживания переплетаются, и в стихе Александра Мельника душевное состояние воплощается в единый поток вдохновенной внутренней речи:

Случайности сплетаются с судьбой

и сердцем вдруг овладевает смута.

Чтобы сердечной смуте дать отбой,

всего верней довериться кому-то…

Бесхитростная, в сущности, игра –

друг с другом жизнь знакомит нас, как сводня,

и то, что было случаем вчера,

венцом судьбы становится сегодня…

Творческая и поэтическая, жизненная и организационная активность Александра Мельника находит многочисленные отклики.

Поэт и критик Александр Карпенко написал: «Наша сущность ищет в поэзии других авторов родственную душу.

О «гибридной» сущности природы поэта я размышлял, читая Александра Мельника - доктора географических наук, литературного деятеля, неутомимого путешественника.

...постмодернисты и концептуалисты конца ХХ-го века внесли изрядную лепту в становление поэтики Александра. Но «изначальный» Пушкин всё-таки оказался круче и «прихлопнул» собой авангардистов конца прошлого века.

И в двадцать первом веке поэты по-прежнему хотят писать по-пушкински. Охватывать пространство своей души единым потоком слов, образов, эпитетов и метафор. Такова и поэзия Александра Мельника.

Меня подкупает в Мельнике цельность того, чем он занимается по жизни — а занимается он очень многим. И ничто не кажется глазу наблюдателя чужеродным, наносным. Это здоровая амбициозность — без пафоса, без самовыпячивания. Александр — очень скромный человек. И поэзия органично вписывается в поле его деятельности.

Поэзия сопровождала Александра и в его прежней бродячей жизни геодезиста, ещё в советские времена...

...за последние десятилетия поэтическое мастерство Александра Мельника значительно выросло. Наверное, выросло и моё понимание его стилистики, его манеры письма... Туда и стремится неприкаянная душа поэта. Любовь к жизни и любовь к женщине. Кстати, Александр — прекрасный семьянин...».

Даниил ЧКОНИЯ поэт, литературовед и критик, отметил: «В профессиональном сообществе его имя — определённый знак мастерства и счастливой нечаянности поэтического озарения… Его имя сразу же ассоциируется с понятием «Эмигрантская лира» — многозначным и многоликим: это, прежде всего, созданный Александром Мельником Всемирный фестиваль русской поэзии... Колоссальный человеческий труд — созидать, организовывать и возглавлять всю эту разностороннюю работу, свидетельство того, что Мельник — невероятно деятельный человек. Остаётся добавить, что он — серьёзный учёный, географ, защитивший в Бельгии свою докторскую диссертацию.

Откуда берутся силы на поэзию, являющуюся в итоге главным призванием Александра Мельника, вообразить невозможно… здесь и таится разгадка его поэтического мировосприятия: совмещение трепетного творческого горения с заземлённостью «повседневной уборки»...

Стих его крепок и упруг. Звук точен, щедро, но ненавязчиво, аллитерирован. Стихи мастера, знающего цену слову...

Первородная радость бытия идёт у него в обнимку с печалью опыта и знания жизни...».

Родина Александра Мельника — Молдавия. И эта же земля отмечена трехлетним пребывание на ней А.С. Пушкина - 1820-23 гг. В Бессарабии Александр Сергеевич начал исписывать - текстами, и рисунками 6-ть из 18-ти своих манускриптов-тетрадей.

И теперь в Бельгии, где проживает не менее ста тысяч русскоязычных граждан, среди которых и супружеская чета Пушкиных, потомков великого поэта – Александр Пушкин и Мария-Мадлен Дурново-Пушкина, живет Александр Мельник. Так на весах мировой причинности Александр Мельник по праву стал одним из наследников пушкинской лиры.

Подвижничество — вот подлинная суть поэта. В одном из своих интервью Александр Мельник заметил: «… постепенно роль материальных стимулов в моей жизни сошла на нет.

В последние двадцать лет я занимаюсь только тем, ради чего мне была дана и оставлена жизнь, к чему ощущаю призвание и что делает пусть даже небольшую часть человечества хоть немного, но лучше. Мощнее стимула, чем тот, который идёт от Бога, не существует...».

И стихи тоже идут от Бога:

Снега

Иду по улице Воровского

с тремя гвоздиками в руке,

как консул берега днестровского,

приписанный к Москве-реке.

Продмаг, детсад, консерватория,

на снежной бабе – лунный свет.

Любовь – роман, а не история,

когда тебе лишь двадцать лет.

Подъезд, квартира коммунальная,

звонок, негромкая возня,

и – озорная, инфернальная,

целует девушка меня…

Потом была необозримая

тайга и прочая пурга.

Я потерял свою любимую,

но только вспомню про снега,

как вновь – далёкая, совковая,

из развалившейся страны,

к борьбе за мир всегда готовая,

она мои взрывает сны.

***

Муха жужжит в бокале — надо бы в магазин…

Помнишь, как на Байкале буйствовал баргузин?

Спрячешься в зимовьюшке — водка давно не в масть,

проще из верной кружки чаю напиться всласть.

Полевику-бродяге вечером не впервой

жизнь доверять бумаге и находить с лихвой

музыку в скрипе крыши, в треске внутри печи.

Время неровно дышит к отблеску той свечи —

гонит к нему, как гунна к вспомнившейся степи.

Память — моя лагуна… Милая, ты не спи.

Помнишь, как мы с тобою дружно, не без труда,

крепости брали с бою, сделанные из льда?

Плачешь? А я не буду. Прошлое — пустяки.

Хлынула сквозь запруду толща былой реки

и, совершив по руслу бешеный марш-бросок,

сквозь многолетний мусор тихо ушла в песок.

Звёздная ночь в оконце — тихая благодать.

Что мне в годичных кольцах счастье своё искать?

Кроной раздвину небо, в вышних сгорю огнях.

…Милая, спи, а мне бы в рифму да о корнях.

Лестница с неба

«Как горек хлеб, чужими поднесённый,

Как путь тяжёл по лестницам чужим...»

Данте Алигьери, «Божественная комедия».

Не в небо эта лестница ведёт –

скорее в тартар низвергает с неба

мечтателей, попавших в переплёт,

отрёкшихся от дедовского хлеба,

замешанного густо на крови,

и от лучей блистающего Феба,

которого брюзжаньем не гневи –

испепелит тяжёлым царским взглядом,

да так, что ты от горней нелюбви

шагнёшь к окну наперекор камрадам,

поставишь твёрдо ногу на карниз

и, чтоб не блеять в унисон со стадом,

по лестнице начнёшь спускаться вниз,

в геенну, Люциферу на потребу,

туда, куда не требуется виз,

подальше от неправедного неба.

***

Предзакатный свет приникает к телу,

облака проходят почти что рядом.

Я брожу по парку и то и дело

подхожу к реке и любуюсь рябью.

Тихо-тихо на берегу, а где-то

там, в сполохах, баржа пыхтит и злится –

на её глазах увядает лето

и на грустный город роняет листья.

Испокон веков обновлялось время,

умирали и воскресали боги.

Дома топишь печь, а она не греет.

Дверь откроешь – снег лежит на пороге.

* * *

Шестнадцать лет, Молдавия, весна...

Любовный яд пропитывает строчки.

Жизнь никогда не выпьется до дна,

хотя и льётся, как вино из бочки.

Полсотни с гаком, Бельгия, зима...

Уже слегка поизносилось тело,

но дна всё нет, и в доме кутерьма,

и яд любовный манит то и дело.

* * *

За Великой Китайской стеной,

где Конфуций поёт под сурдинку,

ночь пронзила меня тишиной,

показалось вдруг небо с овчинку –

я проснулся, а ты не со мной!

В тесной фанзе отрезом фанзы

вытер пот, приподнялся на локте –

в отголосках прошедшей грозы

точит время о дерево когти

да сидит на быке Лао-Цзы.

Сколько раз я тебя покидал

ради битвы с каким-нибудь Римом –

ослеплённый любовью вандал

с неоседлой душой пилигрима,

менестрель, Калиостро, Дедал.

Не привык поворачивать вспять,

но, друзья, не поймите превратно –

я из фанзы опять и опять

в сонный Льеж возвращаюсь обратно

целовать непослушную прядь.

Бабье лето

В погожий день стихи писать негоже –

приятней лечь на жухлую листву

и, отпустив наскучившие вожжи,

смотреть без задней мысли в синеву.

Есть мало дел банальнее на свете,

чем пиво дуть, на локоть опершись,

и рифмовать муру о бабьем лете

с намёком на сгорающую жизнь.

Нет, я не Байрон, я другой мечтатель,

красивости сметающий с пути.

Но боже мой, как смерть всегда некстати,

как пахнет гнилью золото в горсти…

* * *

И стар и млад расселся на траве.

Жизнь бьёт ключом и всё по голове

(то дождь, то град, и не спасает зонтик).

Река блестит на солнце и спешит

в разверзшийся на севере Аид.

Ни облачка на ясном горизонте –

неужто лето вправило мозги

промозглости, с которою ни зги

ещё вчера не видно было в парке?

Подвыпивших студентов – легион.

Лишь только зазвучал аккордеон –

шарахнулись пугливые казарки.

Гаудеамус реет над рекой.

В закатном солнце прячется покой –

я снова запад путаю с востоком.

Застыло время у меня в горсти,

а жизнь течёт по вечному пути,

где устье вмиг становится истоком.

***

Случайности сплетаются с судьбой

и сердцем вдруг овладевает смута.

Чтобы сердечной смуте дать отбой,

всего верней довериться кому-то.

Не всматриваться с пристани в туман

в напрасном ожидании открытий,

а лодочку направить в океан

по мощному течению событий.

Бесхитростная, в сущности, игра –

друг с другом жизнь знакомит нас, как сводня,

и то, что было случаем вчера,

венцом судьбы становится сегодня.

***

Народ не промах и король не плут

в стране, где днём отсыревает порох,

где пахнут грустью чёрные соборы,

как дом во глубине сибирских руд,

откуда я столетие назад,

махнув рукой на рухнувшие планы,

приехал в этот рай, а может – ад,

где правят бал дожди и доберманы.

Я верил в то, что перемена мест

слагаемых в момент изменит сумму,

что местный Симон понесёт мой крест,

чтобы помочь пришельцу-вольнодуму,

влюбившемуся в трели синих птиц,

но оказалось – жизнь и тут не сахар,

и если бы я не был вертопрахом,

ушёл давно бы в мир микрочастиц.

Приехав от станка и от сохи,

я должен был не сочинять стихи,

а день-деньской настырно-бесшабашно

царапать плугом борозды на пашне.

Читатель, ты с метафорой знаком –

конечно, это в переносном смысле.

Чтоб не растечься тут по древу мыслью,

признаюсь в двух словах – пишу тайком,

лишь между делом – добывая хлеб

в обмен на водянистые мозоли,

в стихи порой вкрапляя ширпотреб

исчезнувший, но дорогой до боли –

пломбир, чекушку, пряную селёдку,

мечты и дулю с маком посерёдке.

От сплина лечит русский магазин,

в котором кассой ведает грузин.

Чтобы улучшить свой метаболизм

и не считать барашков до рассвета,

я заглушаю в корне пессимизм.

Сказать по правде – ерунда всё это:

пространство и набор координат.

Важнее время, данное на вырост –

душе предписан вечный променад.

Коли свинья не съест и бог не выдаст.

* * *

Скрипят половицы, и кости скрипят,

и тело зудит от макушки до пят

от варварской пытки бездельем –

квартира, как тесный испанский сапог,

безжалостно жмёт, а шагнуть за порог

нельзя, и в обрыдлой постели

лежишь, поражаясь былой суете,

исчезнувшей, словно вода в решете,

лишь ропщешь порой на природу,

что нас, человекообразных скотин,

железной рукой загнала в карантин

животному миру в угоду.

Пытаясь беду от себя отвести,

сидит человеческий род взаперти

по фанзам, домам и халупам –

бухает, жуёт, напрягает мозги,

но дальше порога не видит ни зги,

и всё это, в общем-то, глупо.

Так хочется, сонный нарушив покой,

скакнуть за окно и могучей рукой

отмстить неразумным хазарам,

но надо, скрывая душевный недуг,

входить в инстаграм, телеграм и фейсбук –

чтоб там подлечиться задаром.

* * *

Тропа уходит вдаль по грани

прильнувших к лесу облаков.

Как много липнет всякой дряни

к подошвам старых башмаков!

То леший ухнет за пригорком,

то вглубь поманит водяной,

пока ты взглядом дальнозорким

буравишь лес перед собой.

Тропой петляющей к просвету

спешишь, на лешего забив.

Давным-давно упорство это

вошло в твой жизненный актив.

Пусть в мире тонких измерений

все тропы свёрнуты в кольцо –

ведро брусники для варенья

ты гордо ставишь на крыльцо.

* * *

Запорошило звёздной пылью

глаза, и я ослеп на миг,

но за спиной шуршали крылья,

что ты мне одолжил, шутник –

мой ангел, мой хранитель. Страхи

растаяли в один момент.

Я был влюблённым вертопрахом,

а ты кричал: «Держись, студент!».

Плыла небесная эскадра

по бесконечному пути,

и яркой точкой впереди

в ночи горело слово «завтра».

* * *

С утра затянуло пейзаж за окном.

Спасенье – в бутылке с грузинским вином,

в неспешном искании смысла

того, что над парком нависло.

Под дождь хорошо вспоминается пляж

какой-нибудь людной Анапы –

войдёшь с кондачка в поэтический раж

и пишешь шедевры с нахрапа,

бумаге вверяя излишний лиризм.

За географический детерминизм

поднимем, родная, бокалы,

на время забыв про оскалы

чужого по сути своей бытия.

Тут часто бывает несладко,

и горько порою бывает, но я

привык подниматься над схваткой,

над бытом, над ядом чужбинной воды,

над мёртвою хваткой извечной нужды –

любую бельгийскую узкость

расширит умелая русскость,

а главное – вслед за холодным дождём,

неважно, зимой или летом,

нисходит с небес вдохновение в дом,

и Муза флиртует с поэтом.

* * *

Был помоложе – бился над квадратурой круга,

изобретал велосипед, перечитывал Мопассана.

Что изменилось? Пью активированный google,

перед компьютером выполняя асаны.

Ничегонеделание стало страшнее монстра,

реинкарнацией прятавшегося под кроватью Бабая –

катишься в тартарары, ощущая пронзительно-остро,

что время – притормозить у караван-сарая.

Всё имеет свои пределы, лишь суета бессмертна.

Если что-то и делать, то ради грядущей жизни.

Эта, того и гляди, промелькнёт незаметно,

наподобие выстрелившей пружины.

Впрочем, ещё не вечер – всего лишь après-midi.

Просто дождь затянул округу плотною пеленою,

потому и кажется, что будущее – позади,

кружится в хороводе с боттичеллевскою Весною.

* * *

Прекрасная до кончиков ногтей,

пьянящая до умопомраченья…

Высокий слог, а если без затей –

в простой любви моё предназначенье.

Всё остальное – мелкая возня,

игра амбиций, всполохи тщеславия.

Любимая, простишь ли ты меня

за маленькие звёздочки в заглавии?

За то, что рифмы трачу на других,

что редко о любви шепчу на ушко.

Прости меня за то, что этот стих –

лишь сделанная наспех безделушка.

Таинственную власть употреби,

вживи мне крылья в хрупкие лопатки,

чтоб я хрипел в любовной лихорадке –

любимая, любимая, люби…

* * *

Льежский поезд набирает скорость.

Час езды – рутина из рутин.

От судьбы газетою закроюсь

и уйду в себя на карантин.

Непривычно в раковинных створках

колыхать безжизненную плоть.

Спит душа, как будто мышка в норке –

горсть пространства, времени щепоть.

Вострубят призывно телефоны,

контролёр укусит за бочок.

Смерть, не бойся – я тебя не трону.

Всё и так сквозь пальцы утечёт.

* * *

Идёшь в закат по узкой кромке лета,

в сгоревших днях отыскивая смысл.

Зачем-то солнце заливает светом

песчаный пляж и отдалённый мыс.

Живая кровь пульсирует под кожей,

не позволяя впасть в анабиоз.

Пока живётся – можется, но всё же

ответа нет ни на один вопрос.

Ты подведёшь старательно в тетрадке

итог ходьбы и перейдёшь в полёт,

и будет осень слёзы лить украдкой,

а может быть, и капли не прольёт.

Бабочка

Бабочка взмахнула крыльями и сад

нехотя ответил лёгким дуновеньем

воздуха сквозь плющ и дикий виноград –

к ясеню, который враз пришёл в движенье.

Вздрогнули сначала листья. Через миг

ветка покачнулась, вызвав чуть заметный,

но необратимый атмосферный сдвиг –

ветерок, пронёсшийся по кроне. Тщетно

престарелый ствол скрипел, что ни к чему

кланяться – он тоже принялся качаться

на ветру, усилив этим кутерьму

в кронах молодых садовых домочадцев.

Вырвавшись из сада, ветер в пять минут

долетел до речки и, сметая тучи,

по долине к морю проложил маршрут,

то и дело книзу припадая с кручи.

Что случилось дальше – страшно вспоминать.

Гибельный циклон пронёсся над планетой,

а за всё про всё – поклон глубокий лету,

бабочке в саду – хвала и исполать!

* * *

Соседний парк опять постригся наголо,

как призывник в поволжском городке,

где жизнь одной рукой ласкает ангела,

другой – чертёнка треплет по щеке,

где полуправдой мягкой всё укутано,

а глас народа - робкое нытьё,

и всё вокруг настолько перепутано,

что лучше впасть с природой в забытьё.

Исчезли птичий гомон и жужжание

неугомонных пчёл. В моём окне

дожди с картины смыли содержание,

лишь парк остался в мутной желтизне.

Опять октябрь – привычная история...

Ритмичный дождь навеял полусон,

полудремоту – женщину, в которую

я с неких пор отчаянно влюблён.

* * *

Твой бог – орёл и решка. Ты глина и кремень.

С тобой глаза вразбежку и мысли набекрень –

к тонам твоих созвучий добавить ноту ять,

сорваться с горной кручи и вверх идти опять

к своим первоистокам, укрывшимся в тебе,

любовным ставшим током, что нас не по волшбе,

а просто между делом сражает наповал,

и тело входит в тело, и в памяти провал.

* * *

В доме моём темно. Спят и жена и кот.

В воздухе разлилась мартовская истома.

Прошлое – позади. Тяготы – далеко.

Есть только этот дом и ничего вне дома.

Нет никаких проблем, есть только эта ночь.

Время сошло на нет в сузившемся пространстве.

Можно читать и петь, можно умчаться прочь

на острие мечты, можно заняться пьянством.

Только читать невмочь. С пением – подождём.

Проку в мечтах – на грош. Пьянствовать - надоело.

Переосмыслю день, прожитый под дождём,

а между тем Амур вынет свой лук и стрелы.

Падаю на кровать... Изгнанный кот хрустит

темени вопреки кормом своим на кухне.

Жёнушка, ты не спишь? Маленькая, прости...

Этот огонь во мне, видимо, не потухнет.

Ночь без тебя не ночь. Милая, исполать

мягким твоим губам в этой полночной дрёме!

В доме моём темно. Тихо скрипит кровать.

В воздухе разлилась мартовская истома.

* * *

Озорная, чудная, смешная,

даже если в делах – раздрай,

ты и ад промозглого края

шутя обращаешь в рай.

Улыбнёшься – расходятся тучи,

подмигнёшь – и охватит зной.

Поцелуи медленно-жгучи

соперничают с весной.

Все движения хищно-зверины –

любишь искренне, без вранья.

Посреди студёной чужбины –

горячая полынья.

* * *

Мышь лежит, как Иона, во чреве кота,

сладко спящего в брюхе всеядного дома,

где вокруг безраздельно царит пустота,

как в ларьке на углу после кражи со взломом,

где лэптоп еле виден сквозь дым папирос,

горьковатых на вкус из-за их дешевизны.

Даже гуглу не ведом ответ на вопрос

о загадочном смысле проглоченной жизни.

День куда-то сбежал - ни забот, ни хлопот.

Утро вечера, как ни крути, мудренее,

только бьёшься о стену, как рыба об лёд,

из-за грусти, достигшей давно апогея.

Ловишь в памяти отблески прожитых лет,

полустёршихся лиц, уничтоженных файлов.

Ловишь кайф... но лишь выйдя из тени на свет,

молодой Александр укротил Буцефала.

Мимолётное счастье - вода в решете.

Строишь планы, а время, как водится, вышло.

В чреве ночи лежишь, как Иона в ките,

и пытаешься выйти на связь со Всевышним.

МЕТАМОРФОЗА

Снег оживил природу за полчаса,

вызвав у губернатора нервный кризис,

у стариков – надежды на чудеса,

а у детей – безудержные капризы.

Бельгия, брат, не Лазарь, она – мертвей,

если считать по душам, а не по лицам.

Здесь обыватель в большем живёт родстве

со стариком Морфеем, чем с Синей птицей.

Это тебе не шумный степной улус,

где что ни день – хурал или потасовка.

Царство теней... Но с облака, как Иисус,

тихо спустился снег и в мгновенье ока

морфий утратил силу, а скука – власть.

Город воспрял от быстрой метаморфозы,

словно в густую кровь, что едва текла,

кто-то вкатил смертельную овердозу.

* * *

Очистить уста раскалённым углём

и словом обжечь истуканов, что мимо

ступают неслышно вослед за жульём,

пророчество дать им - но нет серафима,

замешкался в вышних, пока по земле

я странствовал в поисках этого слова,

чтоб ребус решить о добре и о зле,

а слово скрывалось, но снова и снова

я ангельский взгляд ощущал на спине,

отыскивал след, поправлял снаряженье,

и вот... это слово трепещет во мне,

но нет серафима – лишь небо в огне,

лишь очередное стихотворенье...

ГРАНЬ

Не всё безмятежно нежить покой порога,

настала пора поставить свою пяту

на тонкую грань и смело направить ноги

туда, где не жить поэту невмоготу –

в немыслимый дома водоворот событий,

в обитель сладчайших голубоглазых дев,

туда, где любовной лодке не биться с бытом,

где с лодочником общаются нараспев.

Я в дивном краю воздвигну свои хоромы

и стану для местных гурий почти как бог,

но жизнь пролетит, и я вдалеке от дома

всё чаще начну писать про родной порог.

Сквозь линии строк подспудно проступит тяга

к незримой черте, оставленной за спиной,

она оживёт на чистом листе бумаги,

настигнет меня, удавит и станет мной.

Я буду смотреть в окно неподвижным взглядом

на калейдоскоп меняющихся огней,

а видеть для всех невидимую преграду -

ту самую грань, и юность мою за ней.

Хоромы сгорят, химеры исчезнут в дыме,

колдуньи мои к чертям улетят во тьму,

и станут стихи печальными и простыми,

как совесть, которой вычурность ни к чему.

* * *

Редкая мысль долетит до середины строчки

после рутинных галер от шести до шести.

Бахус посудой звенит, забвение прочит –

знает про птицу в небе и хвост в горсти.

Свалишься во хмелю в прокрустово ложе

совести и улетишь далеко-далеко,

туда, где ни птиц, ни галер, где ничто не гложет,

где снайпер стреляет, а пули летят в молоко.

Танат стучится в двери, бесцеремонно будит.

Внутренний голос пытается что-то сказать,

но не понять ни слова. Входят какие-то люди –

не разглядеть сквозь слипшиеся глаза.

Остро всей кожей почувствовав жгучее тело

жены, повернёшься к теплу, воспрянешь на миг,

по-звериному вспыхнешь, и всё – жизнь пролетела,

осталась лишь ночь, переходящая в мунковский крик.

* * *

Бельгийская зима – опять заволокло

окрестные дома промозглой пеленою.

Всё в капельках дождя оконное стекло,

я лбом к нему приник и что-то в рифму ною.

По правде говоря, зима тут ни при чём –

обычная хандра опять взяла за жабры,

но это всё пройдёт и жизнь забьёт ключом,

лишь только ты, смеясь, шепнёшь: «Абракадабра!»

Как хорошо, что я русак, а не индус –

век белкой в колесе крутиться мне не страшно.

Скрывает воротник случайный твой укус,

а что там за окном – уже не так и важно!

* * *

На осени – жёлтый саван. Дым ладана над рекой.

Борей затянул гнусаво молитву за упокой.

Гусей чернокрылых стая сбивается в клин, а я

прилежно цыплят считаю на краешке бытия,

чтоб снова в глубоком трансе скукожиться до весны –

печальны мои балансы, резервы мои скудны.

Я плохо стерёг курятник, а то б дробовой заряд

давно получил стервятник, таскавший моих цыплят.

Посмотришь назад – химеры, мегеры, любовный вздор,

и всё прожилось без меры, напрасно, наперекор,

назло, безрассудно, мимо, а впрочем, зачем тужить,

ведь та, что ещё любима, ещё позволяет жить.

* * *

Котофею старуха с клюкой не страшна,

потому что за ней – продолжение сна.

Кот бы век почивал на кровати,

но когда разыграется в нём аппетит,

он кошачью молитву свою прохрипит –

и нисходят к нему благодати.

Мне не трудно быть богом в бетонном аду,

где визжат дьяволицы чертям на беду,

отбиваясь от вышнего света,

где в глазах нечестивых не видно огня –

только ты, котофей, согреваешь меня,

да бездонные недра буфета.

Выкипают в кастрюле остатки воды

под надзором глядящей в окошко звезды,

посреди маеты и раздрая,

и когда поцелует косая в уста,

я из мира иного поглажу кота,

отправляясь на поиски рая.

Отражение

Кто ты, странник, глядящий пристально

из зеркальной мглы на меня, —

воин света, идущий к истине,

или всадник Судного дня?

Прямо с юности — в преисподнюю

по намерениям благим

ты спускался, волей свободною

и неясной целью гоним.

Усыплённый голосом вкрадчивым,

так и шёл до адских котлов.

Сколько сил напрасно растрачено,

сколько сказано лишних слов!

Не иначе как для прозрения

в нос ударил запах смолья…

А потом — подъём и парение

над соблазнами бытия,

над Эдемом чужой сторонушки.

Жизнь, подлей винца рифмачу,

ведь осталось — капля на донышке…

Бог ещё ведёт по лучу,

но уже сигнал о снижении

мать-сыра земля — за бугром! —

шлёт зеркальному отражению

зла, повергнутого добром.

***

О. К

Напиши меня светом

на воздушном холсте,

чтобы отблески лета

мельтешили везде.

Напиши меня звуком

на краю тишины,

чтоб сердечного стука

были гулы слышны.

Напиши меня взглядом,

полным первой любви.

Встань на цыпочки рядом

и своим назови.

***

Глазам не верю — горизонт

уже не пятится, напротив,

навстречу гонит целый фронт

лесов и севооборотов.

Всё, что маячит впереди,

тусклее прожитого сзади.

Мой эскулап, не навреди,

а так — хоть завтра, бога ради...

Я звёзды трогаю рукой

и не страдаю от ожогов.

Наверно, скоро на покой —

дремать за пазухой у Бога.