Режиссер Алексей Попогребский:

– Алексей, каким был путь вашего фильма в Берлин?

– У каждого крупного фестиваля есть отборщики-скауты, которые проводят предварительную селекцию фильмов в разных странах. Их задача – быть в курсе того, какие ленты появляются на «подведомственной» территории, отсеять то, что заведомо не подходит, и отправить в отборочную комиссию фестиваля то, что представляется им подходящим. В Восточной Европе и СНГ этот предварительный отбор для Берлинского кинофестиваля проводит Николай Никитин. Каждый год он отправляет в Берлин несколько картин, но в последние лет десять в главный конкурс фестиваля не проходил ни один российский фильм, кроме сокуровского, которому, как я понимаю, обеспечена зеленая улица на любой кинофестиваль мира. С Никитиным у меня установились доверительные отношения еще с нашего совместного с Борисом Хлебниковым дебютного фильма «Коктебель». Потом он отправил в берлинскую комиссию мои «Простые вещи», сказав, что картина ему понравилась по режиссуре и актерской игре, но что в Берлине ее, скорее всего, отклонят. То же самое я слышал и от международных дистрибьюторов – что это камерная городская картина с хорошей актерской игрой и приятным сюжетом, но такие фильмы должны быть в каждой стране, и нет смысла выпускать ее с субтитрами на местном рынке.

– Я вам так и сказал на «Кинотавре», что «Простые вещи» – очень хорошая, но не фестивальная лента, и вы согласились…

– Да, из России ждут чего-то другого. Понимаю, что можно подумать, будто после «Простых вещей» я специально выступил с русской экзотикой – снег, медведи и Заполярье. Но дело в том, что именно к этой картине я шел дольше, чем к «Коктебелю» и «Простым вещам». Меня с детства, когда я читал документальную литературу про полярников, интересовала тема «Человек в изоляции». В Заполярье человек изолирован так, что можно сравнить только с пребыванием в открытом космосе. Особенно зимой, в полярную ночь. Сбой в системе жизнеобеспечения – и каюк. Мы провели на крайнем севере Чукотки целое полярное лето. Там было плюс три – курорт по сравнению с тем, что творится зимой. Меня привлекла ситуация, когда экстремальные условия становятся привычным бытом. Когда на первый план выходит инстинкт выживания, который сидит у нас в спинном мозге и диктует нам схемы поведения, оставшиеся у нас с тех пор, когда мы были даже не обезьянами, а рыбами. Я хотел уйти от привычной псевдокинопсихологии, когда вся мотивация раскладывается по полочкам, чтобы зрителю стало ясно: герой поступает так, а не иначе потому, что в детстве у него была травма.

– То есть вы, психолог по первому образованию, снимаете антипсихоаналитический фильм?

– Совершенно верно. Более того, я пытаюсь делать это из картины в картину. Для меня существуют человек и структура его личности, в которой он сам до конца не разбирается. И эта личностная структура в зависимости от обстоятельств поворачивается той или иной гранью, порой без участия сознания. Другой человек может видеть это только пунктирно, а что находится между штрихами и почему человек ведет себя именно так – это исключительно наше представление на основе нашего знания данного человека, которое не обязательно соответствует правде. То же и в кино – я не верю, что за два часа можно объяснить героя.

– Что же можно сделать за два часа?

– Создать мир и цельного персонажа, о котором сложится впечатление, что он действует по своим уникальным органическим законам. Если такой персонаж возникает, зрители сами помещают себя в его обстоятельства и представляют, как бы они вели себя на его месте. Этот механизм идентификации очень важен для кино, и на нем построена вся система звезд. Что такое звезда?

– С утилитарной точки зрения – актер, участие которого в фильме гарантирует продюсеру прибыль...

– А с психологической – это актеры, обладающие способностью подключать зрителей. Что, Джулия Робертс – великая актриса? Нет, но в ней есть нечто на уровне, может быть, физиологии, что позволяет зрителям всего мира, будь то европейцы, китайцы или австралийцы, подключаться к ней и сопереживать. У нас такими были Янковский, Ефремов и Смоктуновский, которые могли сыграть кого угодно – от слесаря до академика и митрополита. При этом они всегда играли самих себя, но в разных ситуациях, и что бы они ни играли, их харизма втягивала зрителей. Поэтому я не верю в психологию в кино, а верю в правду и стараюсь идти к ней кинематографическими средствами. Меня спрашивали, не являются ли съемки на Чукотке таким пиар-ходом, ведь можно же все снять в павильоне. Можно и в павильоне, но я сам бы не поверил в такое кино, потому что увидел бы отражение искусственной обстановки в пластике и мимике актеров. У нас из трех месяцев съемок три недели ушло только на обживание, и за это время вся съемочная группа стала частью северной жизни. Правда, актер Сергей Пускепалис вжился в шкуру героя буквально за полчаса, потому что он девять лет жил на Чукотке недалеко от места, где мы снимали. Самое интересное, что я, когда планировал его на роль старшего метеоролога, об этом не знал.

– Что испытали на Севере лично вы?

– Подключение к природе, которое нельзя описать словами. Как будто возник канал связи с природой. И она нам ответила. Погода, которая, вообще-то говоря, меняется там каждые полчаса, идеально соответствовала тому, что требовалось для съемки. Комары налетели в тот момент, когда следовало. И даже дикий белый медведь появился как по команде дрессировщика.

– Тема «испытания природой» – классическая тема мировой литературы. Один Джек Лондон чего стоит…

– Мы говорим о том, что было бы лично с нами, окажись мы в таких обстоятельствах. Я хочу снимать о том, что мне самому было бы интересно смотреть. Это ни в коем случае не замороченное «авторское кино», это кино, которое подключает меня к жизни персонажей. У нас экзотические обстоятельства, но жизненные персонажи.

– Возможен и обратный поворот – фильм о том, как люди с Севера окажутся в наших обстоятельствах и как себя поведут. «Простодушный» Вольтера и «Крокодил Данди».

– На станции, где мы снимали, был человек, который в 1960-е годы после армии попал в полярную систему и всю жизнь провел на полярных и таежных станциях. Выйдя на пенсию, решил пожить в Рязани, но не смог и вернулся на станцию. Я всю жизнь с детства боялся холода, темноты и изоляции. Меня, видимо, это подтачивало. Но я за время съемок что-то про себя понял. И кое-чему научился. До этой экспедиции я очень мерз и тепло одевался, а теперь всю зиму хожу в пальто без подкладки.

– На ваш взгляд, люди должны подвергать себя запредельным нагрузкам?

– Я считаю, что люди должны изучать себя. Не поместив себя в суровые обстоятельства, вы не узнаете, на что способны.

– С другой стороны, существует тема «бегства от общества». У раннего Занусси, например…

– Вы имеете в виду «Структуру кристалла», где герои тоже работают на метеостанции? Да, это тоже актуально. Ведь люди бегут из Москвы. На Гоа, в Индию, в Тибет. В Москве невероятно агрессивная среда, которая выдавливает человека, как Мертвое море. Об этой среде снят фильм Бориса Хлебникова «Сумасшедшая помощь» – очень мощная картина, к сожалению, недостаточно оцененная у нас и на Западе.

– «Фестивальное кино» – многозначное выражение. Киножурналисты часто используют его в том смысле, что существуют фильмы, специально предназначенные авторами для фестивалей. Конъюнктурные, одним словом. И применяют его к фильмам, которые, по их мнению, представляют российскую жизнь в негативном свете. Что вы об этом думаете?

– Когда я не был знаком со своими коллегами, не знал Алексея Германа-младшего, не знал Николая Хомерики, у меня было то же впечатление: ага, понятно, это делалось для Канна, это – для Венеции, а вот то – для Берлина. Человек – гнездо стереотипов.

– Казалось бы, вы как психолог должны это понимать и избегать стереотипов…

– Должен. Но ведь мозг работает по принципу экономии энергии. В ход идет то, что ближе лежит и что легче взять. Короче, когда я с ними познакомился, то понял, что у каждого из наших «фестивальных» режиссеров – свой голос. И говорить другим они не могут. Что бы ни снимал Герман, у него получается нечто германическое, а у Хомерики – хомерическое (смеется). Я говорю это с большой симпатией к обоим. И как бы мы ни пытались уйти от своей доморощенности, мы с ней остаемся, потому что это наш собственный стиль. Глянцевую продукцию мы, даже если очень постараемся, снять не сможем. И безличное кино – тоже. Для меня вообще очень важна личность автора, которая может проявляться и в сугубо жанровом на первый взгляд кино. Когда я смотрю фильмы Спилберга, я общаюсь с живым человеком, а не с конвейером. А есть уныло-вязкое «авторское кино», которое на всех фестивалях составляет процентов 80. Когда я их смотрю, мне кажется, что я общаюсь не с автором, с какой-то серой массой сто раз виденного. И есть совсем особый случай Ларса фон Триера, который великий режиссер, но несчастный человек, пытающийся изжить свои комплексы тем, что пытается запустить их в нас. Это тоже авторское кино, но больное.

– Считаете ли вы, что Герман, Хомерики, Хлебников, Мизгирев, Сигарев, Вырыпаев – это «новая волна» российского кино, подобная «новым волнам» французского кино 1960-х и немецкого кино 1970-х?

– Год тому назад я бы этого не сказал, а сейчас говорю – да. Раньше мне казалось, что это не волна, а отдельные круги на воде. Нет ни общей идеи, ни общей стилистики. А теперь вижу общность с той же немецкой волной, которая была реакцией на новое бюргерство. Примерно то же произошло и у нас на фоне растущего ВВП и всеобщей гонкой за благосостоянием. Ведь все фильмы, показанные в 2009 году на «Кинотавре», задумывались до кризиса. И каждый из них своим несовершенным голосом говорил о том, что под гламурной поверхностью существуют болячки и боль. Это не протестное кино и не публицистика. Каждый из этих фильмов сугубо личный. Все они очень разные и стилистически цельные. Это не фильмы-высказывания, а фильмы-вопросы, и неудивительно, что они вызвали такое отторжение. Когда в действительности жизнь не очень-то благополучная, кто любит болячки и напоминание о боли?

– И вы понимаете зрителей, которые хотят, чтобы им сделали красиво и приятно?

– Увы. Но я не знаю, как им угодить, не потеряв себя. Для меня это вопрос без ответа. Я представляю себе моих друзей-режиссеров, заказали что-нибудь пафосное и оптимистическое. Но они живут в другом эмоциональном состоянии. Они подключены к боли. И давайте не будем подменять искренность конъюнктурой. Если хоть раз вынудить человека сделать что-то неискреннее – ему как художнику кирдык. Это еще Достоевский говорил. Мне жаль, что эти картины не имели большого отклика у зрителей. Я понимаю, что кино – дорогая штука и поэтому должно быть массовым искусством. И тут у меня начинается раздвоение личности между желанием сохранить себя и сделать что-то «массовое». Вместе с тем я уверен, что наши картины – зрительские, просто они говорят непривычным для зрителей языком. Но его можно сделать привычным, если приложить к этому усилия.

– Кинорежиссер – это не только призвание, но еще и профессия. Разве профессионал не должен уметь развлекать публику?

– Должен. Но у меня такое чувство, что кино, в которое у нас вкладывают большие деньги и которое собирает большие деньги – это кино не про людей и не для людей. Оно ничего общего с реальностью и с искусством не имеет. Это шоу-варьете, и дай Бог, чтобы оно было. В конце концов, кино вышло из балагана. Публика собиралась, чтобы посмотреть на полуголых девиц. Это нормально. Но ведь есть фильмы, которые требуют от зрителей внутренней работы. Никто не хочет ее производить, но ведь она необходима. Я искренне стараюсь снять кино, интересное для всех, но у меня голос определенной силы. Я могу быстро снимать легкие телефильмы, которые может смотреть любая домохозяйка, но я не готов вкладывать сюда три года жизни, которые вложил в этот свой фильм.

– Вы не любите телевидение?

– Меня бросает в дрожь от одних только телевизионных интонаций, причем меня в равной степени плющит от интонаций Первого канала, России и НТВ. А от «Культуры» клонит в сон, потому что это культура класса «Б». Бикультура или биокультура, как хотите. Можно было бы делать гораздо талантливее. И в Америке меня плющит от CNN. Может, я просто постарел, но я не люблю, когда все строится на том, чтобы взять тебя за кишки, как НТВ, или за гордыню вместе с комплексом неполноценности, как Первый. Каждый канал нащупал свой формат. От телевидения и от некоторых блоггов, точнее, комментариев к блоггам, хочется бежать, потому что психическое неблагополучие просто зашкаливает. Как зашкаливает количество продуктов с ароматом чего-то. Они сами не понимают, что говорят.

– Что вы чувствуете на фестивалях, когда ваш фильм в конкурсе?

– Спасает то, что уже не впервой. «Коктебель» объездил столько фестивалей, что я прошел хорошую школу. Главное – не подключаться к этой гонке, потому что если хоть раз подключишься – покоя не будет. У меня так было в Софии, когда ко мне вдруг подошел член жюри и сказал: «Запомни: мне очень понравился твой фильм». И в эту секунду на меня навалилось. Что это значит – что дадут приз или что не дадут? Остаток дня у меня было такое отвратительное настроение, что к вечеру я напился. Но с тех пор я сам был в жюри и знаю, как происходит раздача слонов, я не имею в виду Гильдию киноведов и кинокритиков. Чем самобытнее члены жюри, тем больше разнятся их вкусы. То, что нравится одним, вызывает дикое отторжение у других, и в результате приз получает то, что никого не задевает. Так что шансы нашего фильма в Берлине – четыре процента, которые получатся, если сто поделить на двадцать пять конкурсных картин.