Евгений Евтушенко

– Сейчас идет возрождение интереса к публичному исполнению поэзии: началось это с клубов, почти с квартирников, вылилось – в битком набитые концерты в Кремле, в Зале Чайковского, в Политехническом, а теперь вы хотите собрать почти двадцать тысяч зрителей в «Олимпийском». С чем, по-вашему, связана эта возрастающая у людей потребность слушать, а не только читать стихи? Ведь в какой-то момент казалось, что это ушло, и навсегда.

– Именно тогда, когда кажется, что нечто прекрасное может уйти навсегда, надо сделать все, чтобы его вернуть. Поэзия должна вернуться к людям, потому что люди затосковали по ней. А знаете, почему затосковали? Потому что все меньше поэзии жизни. Глобальное потепление парадоксально сочетается с похолоданием человеческих отношений. Сейчас во всем мире вопиющий недостаток теплоты людей друг к другу. Холодная «как бы любовь», холодная «как бы дружба», холодная политика, холодная логика, холодная прагматика, холодные речи, холодные рукопожатия. Даже попсовая пошлятина – и та стала холодная, как позавчерашнее мясо из холодильника. Харизма и то замороженная. Взаимоотношения «бойфренд – герл-френд» подменили романтическую влюбленность. Очень редко можно наткнуться на «одну, но пламенную страсть», которая иногда кажется выдумкой романтиков прошлого. Между прочим, и у многих современных поэтов, когда хочешь их проверить, есть ли у них температура хотя бы человеческого тела, натыкаешься пальцем на лакированную холодную хитиновую поверхность панциря, скрывающего душу, а вот теплую ли? А если она все-таки теплая, то не теплее комнатной температуры. Ну как же тут не затосковать по истинной поэзии, а? Ведь все лучшее в мире – это поэзия. Поэзия любви, дружбы, творчества, отношения к природе.

– На ваш взгляд, «похолодание» в отношениях и отказ от романтики – это сознательный выбор человека? Или чья-то воля?

– Одни хотят превратить страну в казарму, другие – в полуказино-полубардак, третьи – в сплошной бюрократический офис, но все на зыбкой сырьевой основе, а вот что за идеалы предполагаются в таком обществе, неясно. А как же не догадаться о том, что человек – это животное, которое грезит, то есть животное поэтическое, и ему необходимы идеализм, романтика, поэтичность жизни для оправдания его существования на земле. А что такое настоящая литература, в том числе и поэзия? Именно поиск смысла жизни. Так же, как в религии, если она не превращается из поиска в механическое затверживание канонов, не перестает быть живой, ищущей поэзией, какой была изначально. Я глубоко верю, что, несмотря на триумфальное обезинтеллигентивание человечества средствами массовой информации и шоу-биза, безнадежных по отношению к поэзии людей нет. Надо только помочь им найти ее в себе и в книгах. Поэтому так важно возродить сегодня большие поэтические выступления.

– Вы думаете, что возможно повторить поэтический бум шестидесятых? Ведь тогда поэты были настоящими звездами…

– Нам тогда никто этого не подарил – права выступать на площадях и в «Лужниках». Мы этого сами добились. Мы сначала читали в библиотеках, красных уголках, рабочих клубах, студенческих аудиториях. Мы вернули доверие к поэзии. Мы так себя вели, как будто за нашей спиной находились сильные покровители – и они были. Это наши читатели, люди самых разнообразных профессий – инженеры, учителя, геологи, врачи, молодые актеры, физики, металлурги, биологи, журналисты, художники и, конечно, студенчество. Мы, поэты-шестидесятники, все были разные, но тогда держались дружно. На совместных наших вечерах звучала будущая классика – «Мастера», «Осень в Сигулде», «Ты меня никогда не забудешь, Ты меня никогда не увидишь» хрупкого порывистого Вознесенского; «Сказка о Дожде», «Моим товарищам не надобно удачи, Мои товарищи добьются своего» Беллы Ахмадулиной с косами, уложенными венком; первые песни Булата еще в облаке непокорных черных волос «Надежда, я вернусь тогда...», «Последний троллейбус»; потом появился Высоцкий, бешено рвавший струны гитары: «Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее...», но он, как сам собою вконец загнанный конь в мыле, не слушал собственных уговоров… Теперь он тоже стал памятником. Читал, слегка заикаясь, похожий на баскетболиста, Рождественский, и кто мог тогда представить, что он покорит даже тех, кто не очень-то его принимал вначале, своими безыскусными прощальными стихами «Что-то я делал не так. Извините. Жил я впервые на этой земле». Вечера поэзии то и дело запрещали, но их тогда устраивали в своих засекреченных исследовательских институтах наши выдающиеся ученые – Ландау, Капица, Флеров. Директор крупнейшего атомного комбината в Ангарске Новокшенов организовывал вечера Высоцкого и мои, когда они были запрещены в Москве.

– Говорят, что чем жестче система в стране, тем больше интерес к искусству. Нет ли у вас ощущения, что нынешний всплеск интереса и к поэзии, и к кино, и к музыке – это следствие закручивания гаек в государстве?

– Тогда их надо еще сильнее закручивать, что ли? Это из той же оперы, что для поднятия духа гражданственности весьма пользительна тоталитарная система. Гражданственность для полноценного гражданина своей страны и мира, что не должно противоречить друг другу, – это внутренняя необходимость при любой системе. Если не будет гражданственности, тогда все системы рано или поздно станут тоталитарными.

Полную версию интервью с Евгением ЕВТУШЕНКО читайте в декабрьском номере журнала «Театрал», выпускаемом издательским домом «Новые Известия».