«17 сезонов при капитализме»

Собрав пресс-конференцию перед летними мхатовскими каникулами, Олег Табаков вздохнул: «Семнадцатый сезон русский театр существует при капитализме, а многие мои коллеги решительно не хотят замечать этого факта». Один из самых успешных театральных руководителей несколько слукавил. Существование «при капитализме» русский театр явно не только заметил, но и принял к сведению. Короткий период эйфории, чьим символом остался спектакль со значимым названием «Говори», быстро сменился пониманием, что зависимость от власти сменилась зависимостью от кассы. Почти на весь двадцатый век забывший, что он и бизнес-учреждение тоже, наш театр лихорадочно начал встраиваться в рыночные отношения. Главным критерием оценки деятельности театра вдруг стал критерий успешности в продаже билетов. Хотя умение дорого себя продать вряд ли можно отнести к главным достоинствам художника. Никто не может возразить ни против полных залов, ни против театров, зарабатывающих себе на кусок хлеба с маслом и даже с черной икрой. Но как-то незаметно из нашей жизни выпали другие критерии оценки. Потерялось с такой кровью вводимое Станиславским понятие, что «иной успех хуже провала и отбрасывает театр в болото пошлости». Из обихода – критического, да и внутрицехового, – практически исчезло понятие «стыдно». И пышным цветом расцвело другое: «Ну, ведь не хуже, чем у соседей!» И правда, всегда можно найти нечто, что еще гаже поставлено, где еще пошлее играют. Не напротив, так за углом. Самым ходовым товаром оказались малобюджетные спектакли «разового пользования». Принцип построения их был также нехитрым: облегченные декорации (чтобы удобно было с ними кочевать), небольшое количество действующих лиц, одна-две знакомые фамилии исполнителей.

В это время начал меняться состав зрительного зала. Появилась публика, которая действительно не знает сюжет «Трех сестер» и чем заканчивается «Гамлет». Политика по привлечению Марьи Ивановны в театр увенчалась полным успехом, теперь ее из зала не выкурить. А люди, для которых театр был душевной необходимостью, перестали в него ходить. Как вздыхал Жванецкий, «это раньше посмотреть тот или иной спектакль было вопросом жизни и смерти. Теперь я в театр не хожу, частично по своей вине». Честно говоря, понять Жванецкого довольно легко. Лозунг «зрителя надо развлекать, чем угодно: то «откровенной темой», то «откровенными сценами», то безотказным юмором грубого фарса, созерцанием на сцене певиц, кинодив, балерин, ведущих ток-шоу» – довольно сомнителен. Как вздыхает тот же Жванецкий: «Чем же таким умственным занят наш народ целый день, что к вечеру у него отказывают мозги и его надо только развлекать?»

Театр – конечно, учреждение, занимающееся бизнесом. Кто спорит? Но закавыка в том, что это еще и место, где занимаются искусством. А у искусства с бизнесом диаметрально противоположные стратегии существования. В бизнесе любая трата должна как минимум окупиться, а в идеале – принести прибыль. Искусство все построено на тратах: сил, мыслей, энергии, воображения, таланта. Искусство – способ жить. Бизнес – способ зарабатывать деньги. Когда одно путают с другим, возникает нечто монструозное. Что-то типа ставшей знаменем нашего времени сентенции: «Этот человек стоит очень дорого!» (Как тут слышен отголосок бессмертной фразы Лайзы Миннелли из «Кабаре»: «Она шлюха, но очень дорогая!») Художник не имеет рыночной стоимости и не продается по определению. То, что продается, – уже не художник. Его создания – да, продать можно… Границу еще Пушкин провел: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». А искусство как было, так и остается «ворованным воздухом». Только раньше его воровали у властей, теперь у рынка. И за семнадцать капиталистических сезонов выяснилось, что соблазну власти противостоять легче, чем соблазну денег. Если прочертить траекторию движения театра этих лет, это будет игра на понижение. И казалось, что конца этому не будет. А усилия тех, кто общему процессу противостоит незаметно, неизбежно сойдут на нет. И наступит долго анонсировавшийся конец театральной эпохи. И уж точно надо завязывать со своей профессией и переключаться на плетение ивовых корзинок или идти в экскурсоводы.

Но именно в прошедшем сезоне вдруг стало видно, что в нашем театре живет и другая потребность. Как-то вдруг на самых разных сценах вспомнили, что в театре можно не только развлекаться. Возник целый ряд спектаклей (разных по художественному уровню), где со зрителем не заигрывали, его не развлекали, ему не подсовывали актеров-огрызков из сериалов. Люди на сцене занимались своим делом. А ты мог присутствовать. И вместе с ними думать о душе, о смерти, о Боге, о смысле жизни.

Пережить подготовку к казни вместе с неудавшимися террористами в «Семерых повешенных» Миндаугаса Карбаускиса. Вместе с Цыганком – Дмитрием Куличковым пережить соблазн спасения за согласие быть палачом. Соблазн красной рубахи, в которой ты будешь красоваться на помосте, и только какой-то мешающий стыд от самого слова «палач». И испытать облегчение, когда выяснится, что думал слишком долго: пронесло от скверны.

В спектакле «Нелепая поэмка» Камы Гинкаса принять участие в диспуте о Боге и человеке, где Истцом выступает Человек, обвиняющий Бога, негодующий на него, отвергающий и его путь, и его любовь. В душный московский летний вечер публика, забившая зал, продолжает сидеть на месте, обливаясь потом и не замечая жары, вслушиваясь в раскаленные мысли Достоевского.

И тут понимаешь, что зрителей в зале определяет спектакль. Зритель всегда соучастник и в пошлости, и в полете.

Что нам, в зале терзания Лира? Почему его беда становится нашей? Почему его ночь в степи вдруг откликается такой личной болью в сердце? Он бьется головой о стенку во время грозы и просит ветер дуть сильнее. Наверное, каждый человек когда-то проходит эту страшную ночь, когда рвется душа и отказывает разум, безумие представляется спасительным, и все бури мира не в силах заглушить бурю в душе. Безумные глаза Лира смотрят в зрительный зал.

Какая чудесная публика сидит в зрительном зале на этих спектаклях! И тут начинаешь надеяться, что, – как квартирный вопрос москвичей, – семнадцать капиталистических сезонов наш театр испортили только отчасти. Может быть, плетение ивовых корзинок еще подождет?