Posted 9 апреля 2009,, 20:00

Published 9 апреля 2009,, 20:00

Modified 8 марта, 07:30

Updated 8 марта, 07:30

Последний вечный комсомолец

Последний вечный комсомолец

9 апреля 2009, 20:00
Александр БЕЗЫМЕНСКИЙ 1898, под Житомиром – 1973, Москва

Когда в 1944 году я вернулся из эвакуации в Москву, мама, уезжая на фронт петь перед бойцами, оставляла меня одного в квартире на Четвертой Мещанской, и в мои руки переходили два сокровища: мамины продуктовые карточки и шкафы, набитые книгами и толстыми журналами, без которых когда-то нельзя было представить нашу жизнь. Я с варварской влюбленностью выдирал из журналов стихотворные подборки и усердно сшивал листы белой ниткой по краю, составляя таким образом свою первую поэтическую антологию из неизвестных мне дотоле сочинений Павла Васильева, Бориса Корнилова и других расстрелянных поэтов, не подозревая, что с ними случилось.

Тогда же я наткнулся на огромный фотоальбом, кажется, Александра Родченко или кого-то из его прилежных имитаторов. Снимки совсем юных героев, «безусых энтузиастов», как тогда их называли, объединялись строками поэмы Александра Безыменского «Комсомолия» (май–ноябрь 1923). И что бы теперь о ней ни говорили – она была вдохновенна. Меня тронула подпись под одной из фотографий: «И вот вам, вот мое лицо – Лицо рабочего подростка».

Да и у песни на слова Безыменского, которую я впервые услышал в пионерлагере, «Вперед, заре навстречу, Товарищи в борьбе!..» (1922) запев был неподдельный. Есть такие строки, которые нельзя оторвать от истории без крови, «как руку от железа в стужу», по выражению Михаила Львова. Если мы над историей будем всё время только ухмыляться, то и она когда-нибудь ухмыльнется над нами. «Не разлучайте песен с веком, Который их сложил и пел», – с присущим ему тактом писал Борис Пастернак, переводя с грузинского Георгия Леонидзе.

Безыменский появился географически с Житомирщины, а по происхождению из Коммерсантщины (перед самой революцией он учился в Коммерческом институте), да затянула его страна Комсомольщина, мало похожая на вымечтанную им Комсомолию.

Мне запомнилось чуть смешное, но романтически искреннее: «Ах, Комсомолия, мы почки, Твоих раскидистых ветвей!» Однако трагического в Комсомолии оказалось больше, чем смешного. Из ее почек вылупились хищные гусеницы, пожравшие комсомольцев-идеалистов. Многие из комсомольских подвижников 20-х годов, в том числе их лидер Александр Косарев, были расстреляны вслед за поэтами, которых они же сами с пафосом крыли на собраниях, но я и об этом тогда еще ничего не знал.

Александра Безыменского я впервые увидел на вечере поэзии в самом конце войны, когда он в офицерской форме, похожий на льва, правда, несколько полинявшего, скорее из зоосада, чем из джунглей, но всё равно внушительного, читал стихи, рубя рукой воздух. Было известно, что он избирался делегатом всех комсомольских съездов, включая и тот, на котором Ленин неожиданно заявил, что задача советской молодежи состоит в том, чтобы учиться. Однако вождь революции сам не выполнил собственного завета, не научившись у истории тому, что через кровь можно прийти только к еще большей крови. Стихотворение, привезенное Безыменским с фронта, называлось «Я брал Париж», и даже его высокопарная риторика была оправдана салютами в честь приближающейся Победы: «Я брал Париж. И в этом нету чуда! Его твердыни были мне сданы! Я брал Париж издалека. Отсюда. На всех фронтах родной моей страны».

Но, без всякой предвзятости перечитывая сейчас Безыменского и отдавая должное его искренности, я испытываю глубокую горечь, оттого что многие тогдашние комсомольцы, вместо того чтобы учиться самим, овладевая хотя бы начатками истории и культуры, предпочитали с агрессивным невежеством настырно учить других. И поэтому многое, что они делали даже искренне, выглядит сейчас как самопародия. Они были настолько уверены в притягательности своих идей, что не сомневались в собственном праве основывать духовное и экономическое развитие на насилии и заимствовали философию свободы как осознанной необходимости, не считая необходимостью саму свободу.

Лихое, революционно молодецкое стихотворение Безыменского «О шапке» (март 1923), не скрою, нравившееся мне когда-то, заканчивается строками: «Будет день: Мы предъявим Ордер Не на шапку – На мир». Но кто нам разрешил предъявлять такой ордер, не выяснив, хочет ли остальной мир жить под нами. Осуждая заокеанский режим, который вообразил, будто он может управлять всем миром, разве мы не поступали столь же самоуправски с другими странами, да и со своей в первую очередь?

Слава Богу, мы хоть от мировой революции отказались, хотя не так уж давно вырвался чуть ли не тоскующий стон у одной ищущей самовозвеличения души, изжаждавшейся, как бы солдатские сапоги помыть в Индийском океане. Безыменский сына своего Лёвой назвал в честь отнюдь не идеолога непротивления злу насилием Льва Толстого, а главного мечтателя о мировой революции – Льва Троцкого.

О двухлетнем сыне Александр Безыменский написал: «Грядущего ливневый сев! Хотя бы по капле капай. / Сегодня товарищ Лев Сказал мне: «Товалисц папа» (1923).

Но историю Второй мировой войны, из которой нельзя выбросить, но в которой нельзя оправдать партнерские взаимоотношения Сталина с Гитлером, прекрасно досказал один из лучших германистов, выросший сын поэта – Лев Безыменский.

А отец ему вот что пылко советовал в стихах: «Пришел – так шагай. Пусть зовет тебя жизнь Всегда впереди, на красной трибуне. А если надо – иди и ложись Последней ступенькой к Коммуне».

И о себе докладывал: «Знаю, где враг клейкий! Знаю, где солнце и муть! Пальцами каждой ячейки Щупаю верный путь».

А вот искренние, но какие опасные излияния комсомольской мятущейся души: «Мне ВЧК – маяк. Первый кричу я: врага – руби! Каждая пуля в Чеке – моя. Каждую жертву – и я убил». Бог ты мой, до чего может довести пылкость обезумевшего активиста! А критик тех времен Г. Лелевич в апологетической статье восхищался «комсомольским поэтом», не ведающим, что творит: «Художественный показ психики коммуниста – крупнейшая заслуга Безыменского». Но ведь поэт уже и сам дал себе определение: «Прежде всего – я член партии, А стихотворец – потом».

Безыменский, да и многие другие поэты из «комсы», как они себя называли, иногда настолько выключали элементарный вкус, надеясь на свою партийную интуицию, что сейчас их стихи невозможно воспринимать без невольной улыбки, если не смеха. А ведь написано-то всерьез:

…Вдруг пятки Миши засверкали.

– Куда тебя там черт понес? –

И мы тотчас же услыхали:

– Забыл внести-и-и

свой членский взно-о-ос!

Порой от такой самопародийности становится страшно: «Что значит сон любви великий И ласковое слово «мать» Тогда, когда оно веригой Висит на рвущихся ломать, Ломать и строить? Что такое, Что значит славное «отец», Когда оно зовет к покою Биенье алчущих сердец?!»

Простите меня за эти цитаты, Александр Ильич. У меня самого подобного с три короба – особенно в ранней юности, да и сейчас попадается. Но учиться не только Ленин, а и Бог велел.

Помните, как я с вами познакомился поближе? Году в семидесятом приехали датские телевизионщики, спрашивали меня: а можно ли еще в СССР настоящего, убежденного большевика найти? Тогда уже мало оставалось большевиков-идеалистов, в глазах всё больше циничинка да равнодушинка проступали. А у вас, Александр Ильич, глаза все-таки искрили. Вы знаете, что датчане мне сказали, записав ваши воспоминания о двадцатых годах? «Таких искренних людей уже почти нет».

Вы ведь никогда не были циником, Александр Ильич. Искры, может быть, лингвистически именно с искренностью и связаны? Хотя искренность нередко приводит к опасным заблуждениям, самообману. А самообман может перейти в невольный обман других людей. Я думаю, что с вами и многими вовсе не плохими людьми именно так и случилось. А поэзия очень чувствительна к неправде, даже самой ненарочной, самой искренней. Тогда-то стихи и не получаются. Я думаю, вы не случайно взялись, особенно в конце жизни, за стихотворные фельетоны, эпиграммы, подчас очень острые, и в то же время стали гораздо мягче, терпимее к людям, в частности ко мне.

Я, Александр Ильич, просто ахнул, когда услышал, что это вы блистательно перевели французскую песенку в стиле Беранже, которую пел Леонид Утесов: «Всё хорошо, прекрасная маркиза…» Эта повторяющаяся строчка стала поговоркой, так точно налагавшейся на многие ситуации нашей жизни. Она и меня сопровождала с детства, заезженная хрипатым патефоном, исполняемая на эстрадах, доносившаяся из радиорепродуктора… И сейчас она помогает не терять чувства юмора перед лицом обещающего быть длительным многозначного происшествия, которое мы почему-то называем всего-навсего экономическим кризисом.

Спасибо вам за помощь в сохранении у нашего народа чувства юмора.



* * *

Мы неуклюже обращались с Родиной,

неумно мы желали ей добра,

и часто были мы самопародией

под слишком неуместные «ура».



Дала нам олигархов Комсомолия,

чиновников с лихвою, про запас,

и всё смешалось – пьянство, косомордие

и трезвость леденящих мертвых глаз.



Без инвестиций с Марса, без марксизма,

Россия,

ты поднимешься еще.

А в остальном, прекрасная маркиза,

Всё хорошо, всё хорошо.



Евгений ЕВТУШЕНКО

Всё хорошо, прекрасная маркиза

Алло, алло, Джеймс, какие вести?
Давно я дома не была,
Пятнадцать дней, как я в отъезде,
Ну, как идут у нас дела?

Всё хорошо, прекрасная маркиза,
Дела идут, и жизнь легка,
Ни одного печального сюрприза,
За исключением пустяка:
Так, ерунда, пустое дело,
Кобыла ваша околела,
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо!

Алло, алло, Мартен, ужасный случай,
Моя кобыла умерла,
Скажите мне, мой верный кучер,
Как эта смерть произошла?

Всё хорошо, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, как никогда,
К чему скорбеть от глупого сюрприза,
Ведь это, право, ерунда.
С кобылой что – пустое дело,
Она с конюшнею сгорела,
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо!

Алло, алло, Паскаль, мутится разум,
Какой неслыханный удар,
Скажите мне всю правду разом,
Когда в конюшне был пожар?

Всё хорошо, прекрасная маркиза,
И хороши у нас дела,
Но вам судьба, как видно, из каприза
Еще сюрприз преподнесла:
Сгорел ваш дом с конюшней вместе,
Когда пылало всё поместье,
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо!

Алло, алло, Люка, сгорел наш замок,
Ах, до чего мне тяжело,
Я вне себя, скажите прямо,
Как это всё произошло?

Узнал ваш муж, прекрасная маркиза,
Что разорил себя и вас,
Не вынес он подобного сюрприза
И застрелился в тот же час.
Упавши мертвым у печи,
Он опрокинул две свечи,
Попали свечи на ковер,
И запылал он, как костер,
Погода ветреной была,
Ваш замок выгорел дотла,
Огонь усадьбу всю спалил,
И в ней конюшню охватил,
Конюшня запертой была,
А в ней кобыла умерла,
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо!
1936

"