Между ангелом и бесом

В ХХ веке Россия пережила несколько волн детской беспризорности – после гражданской войны, после коллективизации и голода, после Великой Отечественной войны и после развала социалистической системы. В советское время фильмов о беспризорных детях было немного, а в тех, что были, трудная социальная проблема решалась быстро и просто. Беспризорники попадали либо под патронаж государства, в заботливые руки воспитателей-энтузиастов («Путевка в жизнь», «Республика ШКИД», «Подранки»), либо в дружное армейское сообщество («Сын полка», «Иваново детство»), либо просто к добрым людям («Судьба человека»).

Только по данным официальной статистики, в Советской России в 1922 году общее число беспризорников и детей, лишенных всяких средств к существованию, составляло 7 миллионов человек. Достоверной статистики двух последующих волн не существует. Оценки современной волны беспризорников расходятся на порядок – от минимальной в 100–500 тыс. детей до максимальной в 2–5 млн. Министерство труда и социального развития утверждает, что сегодня в России беспризорников насчитывается от 700 тыс. до 1 млн.

Постсоветский кинематограф заинтересовался беспризорниками лишь в начале ХХI века. При этом сразу же обнаружилось его существенное отличие от советского – отсутствие заказа, предписывающего показывать заботу государства о несчастных детях.

Иными словами, беспризорность из социальной проблемы стала темой для творчества. Это видно, к примеру, в симпатичном фильме Андрея Прошкина «Спартак и Калашников» о бездомном подростке и бродячем псе. Во вступительных титрах сообщается, что число беспризорников в России составляет 2 млн. человек, однако в самой картине беспризорность рассматривается не как социальная проблема, а как повод для показа приключений неразлучной парочки, проверяющей дружбу на прочность. Характерно, что по ходу действия частные лица (держательница собачьего пансиона) и отдельные организации (военное подразделение, где обучают служебных собак) пытаются взять друзей под свое крыло, но парочка рано или поздно отрывается от всех попыток социализации. Это можно истолковать и так, что вольная жизнь представляется героям более ценной, чем существование даже в комфортной социальной «клетке».

Естественно, зрители и критики, отстаивающие воспитательную функцию кинематографа, усмотрели здесь апологию бродячей жизни и, соответственно, слабость картины.

Это может показаться справедливым, хотя тот же упрек можно было бы предъявить «Приключениям Гекльберри Финна», заодно спросив, почему писатель не привел своего героя в сиротский дом к хорошим воспитателям. Марк Твен, впрочем, нашел бы, что ответить – мог указать на ценность опыта асоциальной жизни, а в заключение сослаться на Диккенса, самыми мрачными красками живописавшего порядки в тогдашних приютах.

В действительности существует определенное противоречие между зрелищной и воспитательной сторонами кино. Зрелище должно быть притягательным, а притягательность нередко понимается как привлекательность героев и того образа жизни, который они ведут. Кроме того, есть принцип: «Играешь плохого – ищи, где он хороший», тоже не способствующий четкому разграничению, «что такое хорошо и что такое плохо». Отсюда, не говоря уже о других причинах, в кино так много обаятельных маргиналов и преступников, а их жизнь представляется романтичной и заманчивой.

Иначе показан быт беспризорников в фильме Фархота Абдуллаева «Ловитор» (тот, кто в цирке держит на плечах живую пирамиду), участвовавшем в конкурсе Сочинского кинофестиваля. Вместо детского дома на экране его имитация – «приют» в районе аэропорта, который с ведома милиции содержат безногий летчик и его подруга. Дети промышляют на аэровокзале и в электричках, а деньги сдают в «общак», предназначенный для покупки дома (нечто вроде коммуны) в Подмосковье, где все они будут жить сытно и счастливо. Хотя это, как выясняется, обман (заработанные детьми деньги экс-летчик тратит на наркотики, позволяющие ему забыть свое несчастье), а тяга под родительское крыло оказывается столь сильной, что в конце фильма, после самоубийства «воспитателя» и разгона «общины», ребята уходят вдаль вместе с подругой летчика, которая уже не может их бросить. Здесь тоже присутствует идеализация, хотя и более тонкая, чем в «Спартаке и Калашникове»: мечта, пусть и заведомо несбыточная (даже если купить дом, как и на что в нем жить?), все же позволяет обездоленным людям чувствовать себя счастливыми. Совсем как при коммунизме.

Взаимное притяжение юных одиноких людей есть и в фильме Валерия Ахадова «Парниковый эффект», где бездомный подросток и оказавшаяся без денег и без угла в чужом городе девушка тянутся друг к другу, обретая временные пристанища то в гараже, то в оранжерее. Все это могло бы сообщить зрителям необходимый нравственный импульс, если бы режиссер в своем сочувствии героям не идеализировал их, а строил картину более конфликтно. Братья Дарденны в своих отмеченных высшими каннскими наградами картинах «Розетта» и «Дитя» гораздо лучше понимают, что ищут в отчаявшихся или равнодушных сердцах своих героев – внутреннее движение к человечности, позволяющее нам испытать катарсис.

Эта очистительная разрядка тем более сильна, чем яснее понимание, что человечность – исключение, а не правило в мире, который образуется вне цивилизации, особенно в подростковом сообществе: предоставленные самим себе, дети сбиваются в стаи, управляемые антигуманистическими законами. Сэлинджеровский Холден Колфилд сам по себе очень мил, хотя и колюч, но колфилды, сложенные вместе, образуют качественно иной организм.

В западном кино это получило отражение, в частности, в «Повелителе мух» по роману Уильяма Голдинга, который впервые с беспощадной ясностью показал, до какого озверения доходят пай-мальчики, оказавшиеся на необитаемом острове. С предельным пафосом выражает ту же концепцию человека-тинейджера недавняя «Королевская битва» Киндзи Фукасаку, где подростки на таком же острове сладострастно уничтожают друг друга всеми возможными способами. В этом смысле российская кинокультура, похоже, еще живет сказками про малышей и малышек, опирающимися на традиции XIX века, который был склонен видеть в детях ангелочков. Но, конечно, таким же перекосом было бы видеть в них и дьяволят. Самое трудное, как всегда, – найти меру.