Заклинательница, но не проклинательница

Поучительно для меня Надежда Кондакова опровергла мое предсказание ее судьбы, неосторожно сделанное в «Строфах века» (1994). А основывался я на нескольких неожиданных ее стихотворениях, одно из которых и включил в тогдашнюю антологию:



колбаса похожа на крамолу

продавщица на Савонаролу

это может даже реализм

социалистический но всё же

на Дали отчаянно похоже

если в изм добавить катаклизм



Думаю, нынешние молодые читатели вряд ли сообразят, почему это стихотворение называется «Сон в ГУМе» и чем похожа на крамолу колбаса. А дело в том, что в провинции уже при Брежневе, а затем и при Горбачеве госпожа Колбаса, возлежащая на прилавках, могла только присниться. И «гости столицы», отовариваясь в московских очередях, развозили батоны «Отдельной», «Докторской» и «Любительской» в дальних поездах и электричках по городам и весям, где ничем мясным и не пахло. Советская жена моего американского друга Альберта Тодда, прилетев с ним в Нью-Йорк из Казани, где только что окончила театральное училище, в первом же супермаркете на моих глазах впала в неостановимую истерику, выкрикивая: «За что? За что?» Все другие слова она как будто позабыла.

Сюрреализм в нашей жизни был так же обыден, как социалистический реализм в казенном искусстве.

Внучка раскулаченных крестьян Надя Кондакова училась в Саратовском университете, затем в Литинституте: времена то смягчались, то ужесточались, а с колбасой было стабильно туго.

В Литинституте Надя подружилась со студентами, которые тянулись к деревне, осознавали раскулачивание как трагедию русского крестьянства, чувствовали генетическую связь с фольклором, и вышла замуж за близкого ей по тщательно скрываемой семейной боли, одаренного, но неизлечимо больного поэта Бориса Примерова. А его, к несчастью, окружали литераторы, чей патриотизм нередко сужался до национализма.

Событием для Надежды стала встреча с Владимиром Соколовым. Он напрочь лишен был их выморочной узости, тепло относился к Борису Пастернаку, да и к шестидесятникам, которые видели в нем своего учителя.



У кого ты училась? У слова.

У синички, зашедшей в тетрадь.

Жить училась – у болиголова,

у Владимира-свет-Соколова

и у Блока потом –

умирать.



Многому Надя научилась и у товарищей по институту.

В чем же я ошибся, предсказывая ее будущее? Я заметил тогда, что она отказалась от национальной олеографии, от рутинного кокошника и сарафана, но рискует превратиться в «совсем другого поэта – без кокошника и сарафана, без знаков препинания», «зато в хламиде европейского постмодернизма». И добавил: «Воистину мужественная женщина». Но подтвердилось лишь то, что мужества ей было не занимать. Оно понадобилось Надежде, чтобы пережить смерть мужа, чтобы не дрогнуть, когда ее обвиняли в предательстве бывшего окружения. Но ей хватило мужества и на то, чтобы сбросить с плеч декоративно дырявую тогу снобистского постмодернизма, как только она прочувствовала в ней себя не собой.

У постмодернистских снобов неожиданно обнаружилось сходство с нуворишами, которых снобы вроде бы должны презирать за их неотесанность: всем им наплевать на так называемый простой народ с его беззащитностью перед несправедливостями. Снобы любят повторять: «Мы никому ничего не должны». Самозащитой от того, что происходит вокруг, они сделали высокомерное равнодушие, игру в свой плебейский высший свет, демонстрацию роскоши, не понимая, что своим беспардонным хвастовством сеют семена весьма опасной для них самих ненависти. Стоит заглянуть в Интернет, чтобы схватиться за голову от массовой раздраженности, а ведь она самоубийственно спровоцирована.

При этом раскладе Надежда Кондакова, лирический по природе своего дарования поэт, нашла силы не стать проклинательницей, несмотря на острейшее сопереживание с народом, который непристойно, почти не прячась, обворовывают даже те, кто обязан защищать от воровства. Она приняла на себя нелегкую роль заклинательницы, взывающей к совести людей, четко разграничив понятия «страна» и «родина»:



Тебе не достался купейный билет?

Страна виновата, а родина – нет.



Что хочется плакать, что скуден обед,

страна виновата, а родина – нет.

Что хам – твой начальник, что жулик – сосед,

страна виновата, а родина – нет.



Но Кондакова не останавливается на этой внешней констатации, а заставляет нас заглянуть внутрь себя, увидеть свою личную вину как часть вины всеобщей. И пробуждает надежду самоочищения покаянием, но не словесным, а действенным – покаянием неповторения вины.



…быть может, средь этой большой кутерьмы

в стране виноватой виновны и мы?



Когда защищают Сталина, обычно восхищаются тем, что при нем не было столь масштабного, как сегодня, воровства. Но разве сталинский террор не был неслыханным воровством человеческих жизней, талантливых книг, неосуществленных проектов? Разве не был откровенным взяточничеством донос на соседа, позволявший захватить его комнатку в коммуналке? Разве не покупалась преданность аппарата талонами в закрытые распределители?

Конечно, нелегко поверить, что от воровства можно дождаться добрых всходов. А все-таки когда-то сын бутлегера, к счастью, прочитавший немало хороших книг в колледже, стал тем американским президентом, который в момент опасности, нависшей над человечеством, сумел договориться с мужиком из села Калиновки, который, слава Богу, испытывал муки совести из-за того, что оказался по локоть в крови от сталинских чисток.

Исповедуясь в стихах, Надежда Кондакова говорит, что перелом в ее душе случился в октябре 1993 года, когда страна оказалась на пороге Гражданской войны. Тогда Надя всепоглощающе ощутила себя христианкой, которая должна делать всё, чтобы не допустить братоубийства. И это привело ее не к истошному показному кликушеству, как у некоторых декоративно христианствующих, а к глубокому внутреннему преображению:



Я вглядываюсь в лица,

уже белее мела,

и за врагов молиться

учусь – еще несмело…



Иначе – тупик:



Твой дед – посадил моего деда,

мой отец – до смерти презирал твоего отца.

И из этого нет выхода, эта

ненависть не имеет конца.



Удача Надежды Кондаковой в том, что она доверилась своему внутреннему голосу. Это неправда, что поэт окончательно формируется в молодом возрасте. Так случилось с Маяковским – и его первый том несравнимо лучше всего, что он потом написал, хотя фрагменты из незаконченной поэмы показывают, что гений его еще был жив, да вот сил жить уже не было. Но пример Пастернака, раскрывшегося по-новому в его позднем романе, или Анны Ахматовой, закончившей «Реквием» после пятидесяти, показывает, что поэтическое развитие не останавливается, пока жива совесть, пока сохраняется способность сопереживания со всеми людьми на родине и в мире. Родина – это первый учебник любви к человечеству.

Володя и Надя
Н. Кондаковой и В. Чепкунову

Троих уж нет… И только жженье
тоски немыслимой в груди.
Почти без слов, почти что…
– Женя,
хоть ты побудь… Не уходи.
Н.К

Я жил безоглядно, а часто – не глядя.
Меня предавали, пытались распять.
Но два человека – Володя и Надя –
в людей помогли мне поверить опять.

Я, в пух проигравшись, не буду в накладе,
я в дружбе нечаянно стал богачом.
Мой выигрыш крупный – Володя и Надя,
и рядом – все проигрыши нипочем!
Евгений ЕВТУШЕНКО

Владимирская горка

В девочке спит – змея, в мальчике спит – трава,
над головами снов – ходики не идут.
Вены вскрывает храм древнего Покрова,
и покрывает кровь – всякий словесный блуд.

Кто не блудил в крови, кто не искал следов,
инопланетных кущ – кто не видал во сне?!
Самоубийство змей перед травой седой –
что на земле ещё жалостней и косней?

Как лошадиный круп, нежность земли тверда –
словно спустился вдруг в Новгороде в раскоп
или из женских недр в небо взошла звезда,
или одна видна родинка в микроскоп.

Кто говорил «убий», тот понесёт ответ,
словно запретный плод от пятерых солдат.
Вены вскрывает храм, но происходит – свет.
Семя бросает вор, но вырастает – сад.
1987

* * *

Нам говорят: ну что вы всё про драмы,
про травмы, про былые лихолетия?

…Столетие Шаламова Варлама
прошло – и не заметили.

Я помню: шёл расхристанный, разболтанный,
был весь – как бы шарнирная основа,
вернувшийся, убитый, уработанный,
один из мощных властелинов слова.

Шёл по бульвару жёлтому и рыжему,
пугая всех прохожих и зевак,
за каждым шагом оставляя выжженным
тавро эпохи – персональный знак.

И каждый раз, как мы, студенты, стайкой
летели мимо «Знамени», шутя,
я средь толпы гуляющих с утайкой
искала это бедное дитя.

Он шёл, как будто вглядываясь в лица,
ища свою лягушку и стрелу.
…Его свезли в глухую психбольницу
из коммуналки с примусом в углу.

Кто Сталин был? Почти что добрый малый,
он спас страну, построил ДнепроГЭС!

А что поэт… Ну, искрой небывалой,
ну, просиял,
ну, помер,
ну, исчез…
2009

* * *

Мне стали противны читатели наши,
глотатели хлёбова, тюри и каши…

А помнишь, какие же были пиры!
Ах, как мы любили Каренину Анну,
от первой любви умирая, нежданной,
в глубинах какой-нибудь русской дыры!
Бег времени нас уносил, и рябина
была из окошка видна за версту…
Нам письма писали – Борис и Марина!
Опавшие листья ловя на лету,
нас Розанов мучил, как сумрачный гений,
нам Лермонтов-мальчик являлся во сне.
И не было больше в России явлений,
чем в русской словесности, кажется мне.
Как мы узнавали друг друга по слову,
по верхней – в лиловых чернилах! – губе,
как в книжечку Блока стихи Гумилёва
мы прятали тайно от глаз КГБ…
И всё для того, чтобы – тюря и каша?
И фэнтези морок? И триллеров жуть?

И что нам теперь без словесности нашей
осталось от родины? Разве – чуть-чуть…
2009