Поэт в стиле «баракко»

Была Москва похожих на каменные торты высотных зданий, Москва Красной площади, по которой в детстве я не раз проходил с мамой Первого мая или Седьмого ноября, прося приподнять меня повыше на руках, чтобы увидеть хотя бы издали самого товарища Сталина. Была Москва стадиона «Динамо», ревущего «Судью на мыло!», где выплескивались единственно разрешенные страсти – футбольные. Была Москва деревянная, чьи заросшие травой дворики походили на поленовский. Была Москва тюремная с улицей Матросская Тишина, где в 1937 году, чтобы узнать, куда увезли моих обоих дедушек, я целыми днями стоял с мамой в очереди (там были только женщины и дети, мужчины боялись показаться). И, наконец, была Москва барачная, стремительно разрастающаяся, потому что, в отличие от тюрем и лагерей, жилье тогда почти не строили. Там, в окраинном районе Лианозово, и родилась литературно-живописная школа – Лианозовская.

В «Правде» тогда печаталось такое: «Но время не пятится раком, И, вставшим со свалок гнилых, Уже не схватить вурдалакам За горло народов живых» (Николай Грибачев, 1952 г.). Когда, только что принятый в Союз писателей, я с вполне заслуженной издевкой процитировал это на собрании, Алексей Сурков, ненавидевший Грибачева, но смертельно боявшийся за жену-еврейку, да и за себя тоже, в ту бесславную пору разоблачения «безродных космополитов», завизжал, потеряв контроль над собой:

– Не забывайтесь! Это напечатано в центральном органе нашей партии – в газете «Правда»!

А из Лианозова тогда же расходились блеклые машинописные копии совсем других стихов: «Мы тревожимся, орём, Фантазируем и врём, Что куда-то мы припрём. Никуда мы не припрём – Зря мы тешимся, орём, Фантазируем и врём. Пусть наврём, пусть не наврём – Никуда мы не припрём. Просто-напросто – помрём».

Поразительно, что на этих листочках и подпись была, правда, на машинке: Евгений Кропивницкий. Как же он уцелел? Но тогда арестовывали ни в чем не виновных людей, о «виноватых» даже докладывать опасались.

В Лианозово меня привел в 1957 году художник Юрий Васильев, бывший пилот и, представьте, член партии. Крестным отцом лианозовцев по праву считался тот самый Евгений Кропивницкий. На стене висела фотография его сына Левы, несмотря на то, что после фронта его забрали и он сидел в лагере. Обычно фотографии арестованных, даже если они были близкими родственниками, прятали от чужих глаз. Рукопожатие у Евгения было железное, почти как у Николая Глазкова, отца первого, еще довоенного Самиздата и, собственно, изобретателя этого слова. Но Глазков уже «оскоромился» печатанием, а лианозовцы этим аристократически брезговали.

Кропивницкий, не подлежащий никаким классификациям поэт, дал простой, но весьма неглупый совет, как выжить, не делая того, что против твоей совести: «Мало ли кто что хочет, скажи: нет, если тебе это не надо. Плохого не будет».

Он выжил и в революцию, и в страшные сталинские времена, и в отвратные до тошноты годы диссидентских процессов и психушек, свинцово нависавших и над его головой. Он ведь вопиюще не совпадал с голосами фальшивых народных сказительниц, сладкими, а если вдуматься, издевательскими хоровыми песнями: «Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек», когда вся эта страна была опутана лагерной колючкой. Это Кропивницкий позволил себе изобразить современного людоеда: «Улыбнулся глупо, Поправил усы. Съел кусочек трупа В виде колбасы» (1938). Кого имел в виду автор, нетрудно догадаться. Хоть нос зажми и глаза завяжи при подобном помоечном сюре. Но во времена ГУЛАГа и Голодомора это был реализм. Единственно, в чем была недостоверность портрета, – это «улыбнулся глупо». Сталин вообще не улыбался, а тем более глупо, он усмехался или ухмылялся.

– Ну что ж, историческая встреча… – усмехнулся Кропивницкий, изучающе глядя на меня. – Поэты андеграунда и поэт оттепели. Пора взаимопринюхаться. Надо отметить…

Кропивницкий когда-то спрашивал себя:

Земной уют уныл, ненастен

И под окном собачий вой…

И неужели ж я причастен

К великой тайне мировой?!

Внутренняя независимость, самость, которую отстояли лианозовцы перед безликой стадностью, и есть не что иное, как эта причастность.

* * *

Его поймали и лупили
На перекрестке у ворот.
И кто они такие были,
За что словили и избили
На перекрестке у ворот?

И та, которая встречалась
На перекрестке у ворот,
Та, что ему в ночи отдалась, –
Теперь от смеха содрогалась
На перекрестке у ворот.
1945

Секстина
Молчи, чтоб не нажить беды,
Таись и бережно скрывайся;
Не рыпайся туды-сюды,
Не ерепенься и не лайся.
Верши по малости труды
И помаленьку майся, майся.

Уж раз родился – стало, майся:
Какой еще искать беды? –
Известно, жизнь – труды, труды –
Трудись, но бережно скрывайся,
Не поддавайся, но не лайся, –
Гляди туды, смотри сюды.

Хотя глядишь туды-сюды,
Да проку что? – сказали: майся.
Всё ерунда, – так вот, не лайся!
Прожить бы только без беды,
А чуть беда – скорей скрывайся.
Но памятуй: нужны труды.

Труды, они и есть труды:
Пошел туды, пришел сюды,
Вот – от работы не скрывайся.
Кормиться хочешь – стало, майся,
Поменьше было бы беды,
Потише было бы, – не лайся.

Есть лают зло, а ты не лайся,
И знай себе свои труды:
Труды туды, труды сюды;
Прожить возможно ль без беды?
А посему трудись и майся…
И помаленечку скрывайся.

Всё сгинет, – ну и ты скрывайся,
И на судьбу свою не лайся:
Ты маялся? – так вот, не майся,
Заканчивай свои труды,
В могилу меть – туды, туды,
Туды, где больше нет беды.
1948

Муженек
У меня есть муженек,
И от мысли он далек,

Что ему я изменяю
И любовь его меняю

На любовь соседа нашего
Карп Иваныч Простоквашева.
1970


* * *
Люблю героев Лианозова
за то, что не было в стихах
краснознаменно или розово
и музы были не в мехах.

И выглядели, как гулаговки,
девчонки их до седины,
и до водчонки были лакомки,
латая гениям штаны.

Между «баракко» и барокко
в том разница у нас в стране,
что здесь Дзержинского бородка
просвечивала на стене.

И будешь ты гордиться, Родина,
что был спасен в засилье крыс
талантом Холина и Рабина
барачный аристократизм.

Нет, я не прославляю ниц, кого
любил, да и люблю сейчас,
но обожаю Кропивницкого –
бомжа с бессмертьем про запас.

Поэзия, как правдомания,
ничем, как время, не пошла,
в барачной мрачной Гефсимании
крапивным семенем взошла.

Евгений ЕВТУШЕНКО