Бард Юлий Ким

– Юлий Черсанович, вы сотрудничаете с различными театрами и режиссерами на протяжении многих десятилетий. Вы видели, как менялся театр, с какими проблемами он сталкивался. На ваш взгляд, какие трудности у современного театра?

– Пожалуй, я начну во здравие, а потом, возможно, приду к «за упокою». Одно из существенных завоеваний последних лет – это расцвет театрального дела. Здесь, конечно, необходимо восславить отмену всяческой цензуры, хотя недавно ее эхо – случай с Камчатским драматическим театром – прогремело на всю страну. (В январе на Камчатке власти попытались запретить спектакль о Золушке, поскольку усмотрели в одной из сцен критику в адрес местного правительства. – «НИ».) Этот казус нетипичен для современной России. И не дай бог, если он когда-нибудь станет типичным. Театральное дело начало процветать потому что, во-первых, отменили цензуру, а во-вторых, потому что у нас очень много талантливой молодежи, талантливых коллективов и режиссеров. Приятно, что наши театры, причем не только столичные, знают за рубежом. Однако хотелось бы пожелать еще более активного государственного участия в поддержке этих театральных коллективов. Она оказывается, но меньше, чем могла бы. Я пересмотрел бы бюджет ряда наших отраслей в пользу театра. Поэтому, думаю, главная проблема театра на сегодняшний день – вовсе не война с цензурой, как это было раньше, а борьба с финансовыми трудностями. Мой низкий поклон самоотверженным актерам и режиссерам, которые за какие-то небольшие деньги добиваются больших театральных результатов. Подвижничество в крови русской культуры, и это великое дело.

– Как вы считаете, для современного театра может стать актуальной проблема влияния власти на творческий процесс или это лишь досадные исключения, как в случае с камчатской «Золушкой»?

– Эпизод с камчатской «Золушкой», конечно, очень показательный. Это эхо советской власти. Сразу возникает масса воспоминаний по поводу идиотских запретов того времени. Какой-то кукольный театр ставил пародийную пьесу, в которой действовал Ной с его ковчегом. Пьеса была запрещена, потому что в ней усмотрели связь между ковчегом и крейсером «Аврора». Были и драматические эпизоды. Так, Петр Фоменко в Театре комедии ставил «Теркина на том свете». Был эпизод, когда Теркин навещает те отделы загробного мира, в которых находятся души убиенных в Магадане, жертвы сталинского террора. Цензоры последовательно и неуклонно требовали от Фоменко сокращения текста, перепостановки. Тогда Фоменко, наконец, убрал весь текст Александра Твардовского и просто вывел на сцену несколько фигур в серых балахонах под музыку Lacrimosa Моцарта. Так это подействовало еще сильнее, чем текст самого Твардовского! Это почувствовало начальство и потребовало вообще эпизод снять.

– А у вас такие прецеденты были?

– У меня была следующая история. В фильме «Короли и капуста» последняя песня заканчивалась таким куплетом: «Куда ты скачешь, мальчик, скажи ты мне куда. Кругом одно и то же – бардак и суета. Да что за беда, да что за беда, ей-богу? Поеду понемногу куда-нибудь туда». Начальство велело переписать последнюю строчку, потому что увидело в ней призыв к эмиграции. Когда я переделал на «поеду понемногу туда, куда-нибудь», оно согласилось. Потому что «туда, куда-нибудь» звучит менее определенно. Такого мощного идеологического давления, как в случае с Фоменко, театр сейчас, к счастью, не испытывает. Я не знаю, как развернется власть, поскольку у нас по-прежнему право силы абсолютно превалирует над силой права. Это мы видим повсюду. Процесс Ходорковского – очень яркая иллюстрация, беспощадно позорящая современный режим. Тем не менее власти приходится действовать в контексте общемирового развития, и поэтому если не воплощать, то имитировать какие-то демократические формы наша власть просто вынуждена. Власть может вернуть цензуру. Но пока развитие российского театра на девяносто процентов свободно. Надеюсь, что это необратимое завоевание нашей истории.

– Сегодня некоторые театры строят свою работу на документальном материале. Как вы считаете, должны ли сиюминутные события быть отражены в театральном пространстве или все-таки стоит обращаться к специальному драматургическому материалу?

– Я не могу давать никаких рецептов по линии «стоит или не стоит», «нужно или не нужно». Раз это есть, если на подобные постановки ходят – значит, это востребовано, значит, это нужно какой-то части общества. Возможно, такие спектакли – живой немедленный отклик, как, например, газетный фельетон, но только силами театра. Если так улица проникает на театральные подмостки, то пусть проникает дальше. Лишь бы это было искусством.

– А как же мнение, что искусство должно служить прекрасному?

– То, что искусство должно служить прекрасному – тут я полностью с вами согласен. Но дело в том, что прекрасное можно нести через безобразное. Когда показывают безобразие и оно вызывает отвращение, вы служите прекрасному. Когда средствами искусства вы это безобразие анатомируете, показываете его истоки, его превращения и маски, это, конечно, в целом работает на прекрасное. Другое дело, когда на этом спекулируют, а бывает и такое. Я сразу вспоминаю чудовищный фильм Александра Невзорова «Чистилище». Это псевдохудожественный фильм о чеченских событиях, где он, показывая самым натуралистическим образом якобы военную правду, переходит все рамки вкуса и морали. Я понимаю, что здесь действует какая-то внутренняя патология постановщика, для которого критерии прекрасного отсутствуют. Для него прекрасно безобразное.

– У нашего телевидения, видимо, те же критерии. Как считаете, подобная политика телеканалов – это стремление заработать или превратить людей в толпу, которой легко управлять?

– Думаю, преследуются обе цели. Всякое свободомыслие здесь вычеркивается или имитируется. Я недавно прочел статью о том, до какой степени позволяется шутить на телевидении и какие там существуют мелкие и хорошо разработанные запреты. Заместителя можно, а самого председателя вышучивать нельзя. И как сделать даже шутку комплиментом. Это унизительно для настоящего художника, для настоящего искусства. Подобное положение диктуется тем, что телевидение – мощнейший рычаг воздействия на массовое сознание, массовую культуру. Поэтому все эти зрелищные водопады, которые изливаются, главным образом, с Первого и Второго каналов на головы наших обывателей, спокойно достигают своих целей. Не надо, чтобы человек задумывался над насущными проблемами. А попутно делаются большие деньги, преимущественно за счет рекламы. По-моему, ни в одной стране реклама не занимает столько полезного времени, причем посреди самых интересных фильмов и передач.

– Вы застали то прекрасное время, когда показывали телевизионные спектакли…

– Что касается самого жанра телевизионного спектакля, то мы со Смеховым давно уже вздыхаем по этому поводу. Вениамин Борисович года четыре назад сделал попытку вернуть этот жанр и поставил «Лекарь поневоле» Мольера с моими песнями. Может, и не получилось шедевра, но это была попытка возобновления жанра, и в принципе удачная попытка. В советское время таких спектаклей было множество, и они были очень хороши. Это и «Герой нашего времени» в постановке Анатолия Эфроса, и «Пиковая дама», «Метель», «Гробовщик» Петра Фоменко и многие другие. Поскольку с Фоменко я знаком и дружен давно, именно его вещи я вспоминаю в первую очередь.

– Как считаете, почему ушел жанр телеспектакля?

– Думаю, об этом надо спросить у тех, кто руководит нашим телевидением. У нас очень не хватает культурных начальников культуры. Был пятый канал с интереснейшими программами, хотя и там свирепствовала цензура. Все равно было интересно смотреть, но его закрыли. Что уж говорить о таких невинных жанрах, как телевизионный спектакль. Возможно, телевизионный спектакль и не претендует на рейтинги каких-то шоу и в этом смысле коммерчески не выгоден. Зато он выгоден культурно и, безусловно, значительной частью нашего общества был бы востребован. Хотя, пожалуй, время для этого не пришло, потому что культура у нас финансируется лишь по остаточному принципу.

– В прошлом вы участвовали в диссидентском правозащитном движении. Как считаете, оно достигло своих целей?

– Это движение, безусловно, действовало на умы, ставило перед совестью каждого гражданина (кто не был глух и слеп) вопросы выбора. Это было в первую очередь требование социальной справедливости. А подобные вопросы волновали людей во все времена. Все диссидентские движения (а у них было немало направлений) имели общий вектор, который назывался свободой мысли и свободой слова. И в этом смысле цели были достигнуты, хотя и не совсем, но стало значительно свободнее.

– Сейчас также хватает поводов для недовольства…

– Мы сейчас с вами в разговоре только и делаем, что выражаем недовольства. Те, кто хочет чего-то добиться – для них есть такая возможность. Например, выйти в Интернет с открытым письмом или написать обращение к властям или к мировой общественности, чем и занимались диссиденты в брежневские времена. У нас нет прямого гонения на правозащитников, но косвенного – сколько угодно. К сожалению, режим не смущается ничем.

– Сегодня любое общественное движение может рассчитывать на успех?

– Конечно. Например, до прихода Сергея Собянина общественность бунтовала по поводу каких-то архитектурных извращений Лужкова. Собянин пришел и под воздействием этого общественного негодования остановил кое-какое строительство. Можно достучаться до власти, заставить ее выслушать себя. А когда за это берутся какие-то мощные рабочие низы, власть очень быстро реагирует на это. Взять тех же шахтеров, которые стучали своими касками на Васильевском спуске, так это быстро достигло ушей власти. Но у нас, несмотря на эти редкие проявления активности, нет мощной оппозиции власти, которая должна быть всегда. Потому что только тогда власть будет подконтрольной и, наконец, займется тем, чем должна заниматься всякая государственная власть – обслуживанием общества, а не самой себя.

– Вы реагируете в своем творчестве на злобу дня?

– Время от времени. Раньше, в брежневские времена, я занимался этим чаще, но сейчас все узурпировали Быков и Иртеньев. Мне за ними не угнаться.

– Но поводов на всех хватит…

– Конечно, поводов для стихотворного или песенного фельетона гораздо больше, чем даже Быков может справиться. Когда меня какое-то событие достает, я на него и откликаюсь.