Романтики с большой дороги

Мода на «богемность» возникла в 60-е годы XIX века, когда появилась знаменитая книжка Анри Мюрже «Сцены из богемной жизни». Не слишком удачливый поэт и эссеист, он откровенно описал образ жизни художников и поэтов Латинского квартала. Вино, абсент, сексуальная свобода и разговоры об искусстве круглые сутки. Лучшей альтернативы укладистой буржуазности придумать было трудно. Через полвека опера Пуччини про кабачно-мансардную драму Рудольфа и Мими окончательно закрепила за богемой статус мучеников «высшего света». И после этого уже мало кто вспоминал, что раньше богема была далеко не так мила и безвинна, а само слово обозначало совсем других лиц и другие отношения. Ведь по-французски bohemien – это цыган.

Устроители выставки о богеме начали ее крайне неожиданно – с рисунка Леонардо да Винчи, представляющего перекошенные гротесковые лица. Это, как считают французы, первые образы цыган в европейском искусстве. Начиная с 1420-х годов цыгане появляются в европейских городах и шокируют добропорядочных граждан своим внешним видом и поведением. Их считают выходцами из Египта (отсюда и название gipsy) – именно поэтому первые аллюзии на цыганскую «моду» возникают в образах «Бегство в Египет» (вплоть до того, что Богоматерь изображали с пестрыми платками, накрученными на голову). Затем, уже в XVII столетии, цыганки устойчиво ассоциируются в Старом Свете с распутством и обманом. В знаменитой «Гадалке» Жоржа де Ла Тура (картина занимает одно из главных мест в экспозиции), помимо собственно гадалки, изображены ее подельники, ловко вытаскивающие у наивного юнца кошелек и золотую цепочку. Здесь же намек на другой новозаветный сюжет – на злоключения блудного сына.

Каким образом цыганская дорога (а вся выставка выстроена по одной линии – зритель словно кочует от одного объекта к другому) вдруг пересекается с путем художников – вот главная проблема проекта. Уловить это пересечение довольно сложно. Приходится поверить в чисто умозрительное заключение: после наполеоновских войн цыгане уже связываются с Восточной Европой (точнее – с Богемией), а их быт окружает ореол романтизма, который и перенимают живописцы. Жерико и Делакруа отращивают длинные волосы, кутаются в длиннополые плащи и носят широкополые шляпы. Неприкаянность и дорожная меланхолия становятся знаком творческой личности. Эти черты противостоят манерам новых буржуа. В качестве манифеста такого рода противостояния подается полотно Курбе «Доброе утро, месье Курбе!» 1854 года: художник с рюкзаком и в потрепанном сюртуке на сельской дороге с встречает своего землевладельца, одетого с иголочки на «городской» лад. Вот два мира – два идеала.

Дальше выставка движется рывками, из цыганского пути превращаясь в ряд отдельных комнат со своими шоу. Один зал превращен в мансарду парижского художника: на расставленных по кругу мольбертах находятся небольшие картины с изображением мастерских XIX века – тут тебе и искусство, и самый откровенный быт. Далее зал – пансионный номер, в котором мыкались поэты Рембо с Верленом, устраивавшие в кафе перформансы посильнее нынешних скандалистов. Наконец, самый эффектный зал превращен в парижское кафе, где по стенам развешены «Абсента» Дега, парижские этюды Ван Гога, поздние иллюстрации к книге Мюрже. На столах, правда, вместо абсента для зрителей приготовлены каталоги – сиди, листай, проникайся атмосферой.

Конец богемной жизни кураторы выставки связывают с приходом Гитлера к власти. Репрессии тогда коснулись не только евреев, но и цыган. Закрываются кафе на Монмартре, а в 1937 году проходит выставка «дегенеративного искусства», закрепившая в глазах нацистов за мансардными поэтами и художниками статус выродков. Понятно, что богемность возрождается и после Второй мировой, и на рубеже XX–XXI веков. Но это уже, как говорят французы, особый разговор, в котором не обойтись без советского «подполья», сквотов и клубной культуры поп-арта.