Волкодав и шерри-бренди

В год юбилея писателя Чеховский театральный фестиваль заказал Наджу постановку с оригинальным условием – связать творческую мысль с наследием Антона Павловича. Но было ясно, что «буквальностей» от известного хореографа ждать не придется. Что будет театр пластических метафор. Что постмодернистский мечтатель ни в какую не станет иллюстрировать текст или биографию, но поплавает в океане прихотливых комментариев и отсылок к культурным пластам. Так и случилось. Информация о спектакле ошарашила перечнем источников режиссерского вдохновения. Тут и ранний чеховский драматический этюд «Лебединая песня (Калхас)». И знаменитые стихотворные строки Мандельштама «Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой». И литературно-каторжные страдания (от Сахалина, где бывал Чехов, до сталинских лагерей, воспитавших писателя Шаламова). Даже математическая теория множеств была упомянута, причем, как выяснилось на спектакле, не зря: принцип «множество есть многое, мыслимое как единое» – основа режиссерского решения.

Тут нужно разбираться по порядку. Чеховский опус – это сбивчиво-страстный монолог пожилого провинциального актера, подводящего итог жизни, в которой было всякое – от триумфов до разочарований. Монолог произносится с похмелья, в пустом ночном театре, где актер просыпается после гулянки на бенефисе. Это дает Наджу мотивы ночных ужасов и творческой судьбы. Пьеса, в которой играл актер, связана с античной красавицей Еленой, из-за нее началась воспетая Гомером война греков с троянцами. Отсюда прямая дорога к стихотворению Мандельштама: «Греки сбондили Елену по волнам, Ну а мне – соленой пеной По губам». А от Осипа Эмильевича совсем недалеко до Колымы и тюрьмы, которые никак не обозначены исторически и географически, но повлияли на мрачное настроение спектакля.

Собственно говоря, ключ к идее Наджа зарыт в других строках того же мандельштамовского стиха: «Там, где эллину сияла Красота, Мне из черных дыр зияла Срамота». Именно срамоту, так часто выбираемую человечеством в ХХ веке и в жизни, и в искусстве, виртуозно обыгрывает постановщик. Его спектакль, сущий бал абсурда, длится полтора часа, и за это время Надж успевает побывать и в сознании, и в подсознании, и у черта на куличках. В «Шерри-бренди» 13 человек, одетые в черные пиджачные пары-унисекс, с босыми ногами, изощренно мучают друг друга, не в смысле садизма, а по знаменитой формуле Сартра «ад – это другие». Сначала на темной сцене свет высвечивает фрагменты тел в момент странных манипуляций: копошащиеся в районе пяток пальцы, распущенные женские волосы, расчесываемые граблями, голова, просунутая между коленками, умывание песком… Потом герои обернутся стадом (с бегом на четырех конечностях), кто-то повиснет на шесте, другого засунут в шкаф, контактная импровизация смешается с брейком, а стулья и столы, собранные в кучу, образуют скульптуру авангардного толка. В руках появятся топоры, которыми порубят бумагу, в ладонях – неистовое дрожание, в глазах – блеск безумия. Задник-экран покроется разномастными проекциями: что-то в изображениях театра теней можно прочитать, но многое вовсе не поддается прямой трактовке, уйдя в игру ассоциаций. Тема чеховского актера аукнется «кровью» из собственного сердца, которой некий дирижер на авансцене смажет смычок, и странным театриком в глубине, в котором занят один персонаж (сам Надж): он будет писать мелом на доске, раскрашивать гримом обернутое тканью лицо и умирать в пароксизмах профессии. Мир и танец распадутся на куски, а персонажи тщетно попробуют собрать жизнь и движение заново: тут все чего-то хотят, но никогда не получают, куда-то стремятся, но никуда не попадают. «Мне на плечи кидается век-волкодав» – эти строки Мандельштама тоже произносятся, и по-русски, и по-французски.

Пересказать это высокопрофессиональное визионерство трудно. А смотреть еще труднее – Надж жестко стелет, хочется просветления, а его нет. К концу спектакль «провисает», начинаются эмоциональные и пластические повторы. Но, наверное, это и было нужно Наджу: чтобы его опус смотрелся как кошмарный сон, от которого нет спасения, пока не проснешься. Видимо, так он видит человеческую долю вообще, русскую историю прошлого столетия в частности и жизнь артиста – отдельной строкой.