Актер Сергей Юрский

– Сергей Юрьевич, я нашел ваше интервью 1993 года, когда «Стулья» впервые были поставлены. Вы говорили, что привлекает вас в пьесе философия, поэзия и вместе с тем это произведение очень плотское. Так почему вы возобновили спектакль?

– Недавно я снова подумал о пьесе Ионеско, и мне показалось, что это, может быть, самый важный для меня текст в жизни. Это текст, который про каждого мужчину, про каждую женщину. В нем насмешка над человеческими претензиями, самомнением (это плохие качества), а также надеждами, свершениями (это уже хорошие качества, но и над ними насмешка). Однако это не дьявольская насмешка, а насмешка любящего существа, которое имеет все те же проблемы, ошибки и чаяния. Я влюблен в эту пьесу, однако финальную мизансцену изменил кардинально. У Ионеско Старик и Старуха прыгают из окон в мутную жижу болота. У меня они поднимаются вместе по бесконечной лестнице вверх. Старик в пьесе надеется на Оратора, который объяснит собравшимся всё, что не мог объяснить сам. Но Оратор оказывается глухонемой. Это жесткая насмешка. Но ведь и в жизни так: то, что ты сам не сказал, за тебя никто не скажет.

– Когда-то вы дали такую формулировку абсурда: смесь комедии и ужаса, а в «Стульях» еще и острая лирическая слеза…

– Подписываюсь под этими словами снова, потому что очень трудно играть спектакль, когда ведущая нота – только комедия или только ужас. К смеху добавить слезу тоже непросто, но если удается соединить все три ноты, то произведение становится на порядок выше. Например, это было под силу Гоголю… И в возобновленном спектакле, мне кажется, тоже есть слеза. Но не декларативно, а внутренне: через определенные ритмы, соотношение частей и прочее.

– Не кажется ли вам, что жанр абсурда на российской сцене несправедливо отодвинут на дальний план?

– Разумеется, потому что абсурд абсолютно откровенен. А откровенность – это нарушение ритуала. Это как функция шута при короле или скомороха при царе. Шут говорит вроде бы глупость, но эта глупость тайным образом задевает повелителя. И потому такая функция всегда опасна.

– Видимо, по той же причине Ионеско в советское время был фактически незнаком нашему зрителю…

– Ионеско был по другой причине незнаком. По причине того, что он свободно высказывался о разных политических событиях. Он был человек политичный и, в частности, осуждал действия советских войск во время чехословацких событий 1968 года, после чего и был записан в ряд наших недругов.

– Вы ставили спектакль, когда Ионеско был еще жив. Он видел ваше исполнение?

– Я мечтал, чтобы он побывал на премьере. К сожалению, не сложилось, и год спустя Ионеско ушел из жизни. Однако на премьере был человек, который довольно хорошо знал его, – это тогдашний посол Франции в России, человек очень высокой культуры и много сделавший, кстати, для Москвы – Пьер Морель. И мы с ним долго говорили, когда закрылся занавес. В спектакле было немало отступлений от канонического текста, но он их принял и, что называется, благословил. Вторым таким человеком был создатель парижского журнала «Континент», писатель Владимир Максимов. Будучи человеком довольно угрюмым, он смеялся во время действия и принял этот спектакль. Вот с этими благословениями мы с Наташей Теняковой и пошли дальше… Было очень много городов и стран, где мы играли «Стулья». Сибирь, Урал, Украина, Прибалтика, Финляндия, Англия, Германия, США, Израиль – более двухсот раз.

– В этом смысле интересно наблюдать, как менялось отношение зрителей, ведь они знали вас по киноролям. А тут вдруг приезжает в США Сергей Юрский и играет не совсем обычный для восприятия спектакль. И реакция зала была для вас очень…

– …Очень важна. Я следил за ней. Сперва замечал людей, которые не выдерживали странностей пьесы и уходили. На каждом спектакле таких было от двух до шести человек. Не более. Я уважал их уход. Эти люди просто не туда пришли. И радовался тому, что постепенно уходить перестали. Не потому, что люди стали вежливее, а потому, что отобрались те, на кого я рассчитывал… Большей частью за границей мы играли для наших эмигрантов. Но были иностранные зрители, как, например, в Англии на фестивале Михаила Чехова. Там была забавная история. Играли без перевода, но перед началом выходил человек и вкратце рассказывал зрителям сюжет. А после спектакля, который прошел успешно, ко мне подошел француз, театральный критик, и сказал, что это очень интересная пьеса: «Почему бы вам не перевести этого Ионеско на французский язык?» Тут я понял, насколько глобален абсурд.

– В последние двадцать лет вы фактически все время обращаетесь к абсурду. Началось с Гоголя – «Игроки XXI»…

– И потом, все, что я делал: и Ионеско, и Вацетис, и мои собственные работы в фильме «Случай с доктором Лекриным», и телевизионный спектакль «По поводу лысой певицы»… Абсурд для меня кажется единственно возможной связкой между поколениями.