Актер Анатолий Адоскин

– Анатолий Михайлович, вы ведь не только актер, но и исследователь, пушкинист…

– Да, так случилось в моей жизни. Я не знаю, кто я больше… Для меня самое важное, что я стал заниматься литературой, и то, что мне все-таки удалось на нашем телевидении сделать довольно много работ о пушкинской эпохе, о пушкинских друзьях. Как только я занялся Александром Сергеевичем, сразу какие-то ангелы слетелись… Это меня привело к дружбе с совершенно замечательными людьми – пушкиноведами, философами – с Эйдельманом, с Рассадиным, с Карякиным и т.д. Они очень мне помогали и, можно сказать, были моими кураторами. И то, что это все в моей жизни случилось, может быть, как-то меня оправдывает… Театр и кино – нет. Ну, лицедейство никуда не денешь, но я считаю основным то, что я соединил профессию актера с сидением в архивах над документами, актерство и филологию. Я думаю, что это боги мне послали…

– Вы много времени уделяете архивной работе в музеях?

– Да, и с тех пор возникла моя дружба с музейными работниками. Это совершенно замечательные люди! Скажем, когда я занимался Баратынским, я ездил в Мураново и все там, можно сказать, «пощупал» руками. И все, что связано с домом на Мойке и что связано с Царским Селом… Все, кто там работал, так замечательно относились ко мне, что они мне позволяли очень многое. Однажды в Царском Селе, в Лицее, мне вдруг из каких-то конфетных коробок вытащили перстень Пушкина и говорят: «Наденьте-наденьте!», я всячески отбивался, но они мне его все-таки надели! Знаете, ощущение было совершенно невероятное… А какое ощущение, когда читаешь в доме на Мойке! Причем я понял, что там нельзя читать вообще. Там можно играть музыкантам, а читать стихи и композиции – нельзя! Во-первых, когда начинают в одну из пушкинских комнат затаскивать банкетки, чтобы люди расселись, сразу меняется атмосфера. Поэтому читать там очень трудно…

– А в Лицее атмосфера подходит для выступлений? Там вам легко читается?

– В этих священных местах читается везде трудно… Допустим, в Лицее читать в этом зале, где стоял Пушкин и где присутствовал Державин, невероятно трудно! Во-первых, там даже акустически очень тяжело просто разговаривать. Там хорошо звучит музыка, хор хорошо звучит, а голос очень «тяжелый». И опять-таки когда туда натаскивают банкетки и рассаживается публика, атмосфера меняется. Но там, кстати, у меня произошел совершенно уникальный случай, когда я читал свою программу о Кюхельбекере. У меня в программе есть такой момент, когда Кюхельбекер в ссылке получает письмо от сестры, где на конверте изображен лицей. И он вдруг начинает говорить: «Боже мой, я же все это помню! Я помню, как я там на этом полу танцевал вместе с Пушкиным! Причем он-то считал, что он замечательно танцует, а на самом деле он танцевал ужасно, а я танцевал хорошо…» И вот я стою на этом паркете, в этом зале и произношу: «Я помню, как мы ходили там в церковь и пели там на клиросе. И голоса их и поныне отзываются в моем сердце…» И вдруг, как только я произнес эти слова, в этом огромном лицейском зале начали громко тикать часы и раздался их перезвон. Это было какое-то волшебство…

– А с чего началось ваше увлечение литературоведением и пушкинским временем?

– Понимаете, ведь все в жизни предназначено и в то же время все зависит от случая. Очевидно, это было мне предназначено… Причем я заметил, что все значительные события и открытия у меня лично происходят тогда, когда случаются очень большие провалы. Когда в своей профессии и в жизни я переживаю крах. Когда кажется, что все, что было сделано, – неправильно. И когда нужно находить из этого выход, вот тогда что-то происходит. Происходит прощание с тем, что было неправильным и ненужным. Это дает какой-то толчок к началу нового… Дело в том, что я когда-то долго работал в Театре Моссовета, потом я ушел оттуда в «Современник». Потом я ушел из «Современника» к Эфросу в Театр Ленинского комсомола, а потом театр разогнали, и я остался ни у кого, в полном одиночестве. Я понял, что мне нужно как-то спасаться самому. Я опять вернулся в Театр Моссовета, и с тех пор я в этом театре уже 45 лет. Когда я вернулся, в Театре Моссовета Завадский ставил свой удивительный спектакль по произведениям Достоевского «Петербургские сновидения», где играли Бортников, Марков… И на спектакль был приглашен консультантом замечательный философ и филолог Юрий Федорович Карякин. Он был грандиозным «достоевсковедом»! Кстати, ведь сначала он писал речи для венгерских коммунистов и т.д. Это была университетская плеяда замечательных людей, которые занимались политикой, но он увлекся Достоевским и бросил все! И вот он бывал на репетициях у Завадского и потрясающе интересно говорил о Достоевском и вообще о жизни. Я почувствовал огромный интерес и доверие к нему. И хотя мы совершенно не были знакомы, я однажды подошел к нему и попросил у него совета, рассказал о своих проблемах и исканиях, о том, что хочу что-то сделать, но не знаю, с чего начать… А это был год 150-летнего юбилея восстания декабристов на Сенатской площади, и я ему сказал, что очень интересуюсь декабристами, что чувствую, что эти персонажи, если их можно так назвать, мне чем-то близки. Он меня спросил: «А вы можете работать поздно ночью?» Я сказал: «Конечно!» «Хорошо. Приходите ко мне», – сказал он. И когда я к нему пришел, он сказал: «А что вы раздумываете? Вы – вылитый Кюхельбекер!» И с этого все и началось…

СПРАВКА